О Горбачеве и перестройке
30 августа 2023-го исполнился год со дня смерти Михаила Сергеевича Горбачева. Пожалуй, первое, что приходит на ум, когда говорят о нем, – это перестройка. Мы, современники, не можем в полной мере оценить ее значение. Но есть ощущение, что по цивилизационным последствиям для нашей страны она окажется не меньше, чем реформы Петра Великого. Или ответ на них – революция 1917 г. Перестройка – в ряду таких грандиозных событий, которые решающим образом повлияли на жизнь советских людей, как Великая Отечественная война и оттепель.
Об антиперестроечных взглядах постсоветских масс
Перестройка – явление многозначное, и толковать ее можно по-разному. Наши люди, подавляющее их большинство, поняли ее как ревизию всего того, чего добился СССР во время и после Второй мировой войны. Сломался мир, где противостояли друг другу и друг друга сдерживали две сверхдержавы и их союзники. Мир, о котором советские лидеры могли бы сказать словами екатерининского канцлера А. Безбородко: без нашего согласия ни одна пушка в Европе выстрелить не могла. Или повторить за Александром III: пока русский царь удит рыбу, Европа (то есть все, поскольку других игроков в мировой политике тогда не было) может подождать.
Каждый советский человек был уверен в мощи и величии государства, за ним стоявшего, и в этой уверенности черпал гордость. Свидетельств тому – масса. Вот только одно из них, Ю. Нагибина. Будучи как-то в Норвегии, где его прекрасно встречали, он записал в дневнике: «А все-таки слаб человек без родины <…> я это понял по отношению местных людей ко мне. “Пока есть такие люди, как вы, Россия не погибла,” – и робкое, искательное заглядывание в глаза. Конечно, тут было личное отношение, я им пришелся по душе, что редко бывает, но мое обаяние хорошо подкреплялось бесстрашной пехотой, мощной артиллерией, танками, авиацией, очень окрепшим флотом и всей термоядерной мощью самого вооруженного в мире государства». Ощущение принадлежности к величию, едва ли не личного участия в судьбах мира грело нашего человека, смиряло с трудностями, глупостями и мерзостями советской жизни. И вот этой опоры больше не было – ни у людей, ни у страны.
Нечто подобное в ХХ в. испытали не только мы. Великобритания и Франция перестали быть великими империями, потеряв колонии. Немцы дважды терпели поражение в борьбе за мировое господство. Во всех случаях империи распадались тяжело, оставляя по себе долгие воспоминания, тягу к реваншу. И у нас ощущение (а у многих и убеждение), что «перестройка обесценила Победу», видимо, навсегда останется пятном на этом событии. Его не стереть рациональными аргументами: мир меняется, все равновесия и лидерства в нем неустойчивы, постоянно случаются чьи-то падения и возвышения, советская империя – незаметно и неожиданно для обывателя – изжила себя, вопрос был только в том, насколько болезненным окажется ее падение. Для нашего человека все это – не объяснение. СССР не стало более тридцати лет назад, а синдром утраты сверхдержавия только начал работать по-настоящему.
О выборе
Идея перестройки прямо противоположна идее войны. Это совсем не означает нигилистического отношения к Великой Отечественной, ее отрицания как всенародного подвига. Напротив, перестройка по-новому высветила этот подвиг, придала ему новый смысл. Более того, в некотором роде она была отложенным следствием той главной для страны войны. Ведь к Победе советских людей вела не только ненависть к врагу, какая-то военная безысходность (убить или умереть), но и непреодолимая тяга к миру, к лучшей жизни – не только сытой, но достойной и свободной. Историческими попытками построить такую жизнь, гуманизировать советский порядок и явились оттепель и перестройка. Перестройка – против того социального порядка, который имеет своим источником войну, против невероятной милитаризации всех сторон советской жизни. Она пыталась преодолеть ту склонность, что отчетливо выражена в русской социальности, и возобладала в советское время – строить мир как войну. Она была за то, чтобы оставить войну войне и зажить наконец миром: минимизировать потенциал агрессии/противостояния в отношениях между людьми, обществом и властью, между странами и народами.
Символично, главное перестроечное слово – «консенсус». Неважно, что по-горбачевски оно звучало смешно и даже неубедительно, что сам генеральный секретарь, по партийной привычке, понимал это как ситуацию, когда все соглашаются с ним. Важно, что тем самым в советскую общественную жизнь вошла идея согласия – переговоров, компромиссов, соглашений. Что подразумевало наличие во власти и обществе оппонентов, разных взглядов, разных мнений, естественность разномыслия, противоречий, дискуссий. А также предполагало за человеком не колебания вместе с линией партии и не стерильность мысли, страх, равнодушие, но позицию, которую он может отстаивать. И ему за это ничего не будет. Это было перестроечным открытием: за не генеральную (возможно, даже и не партийную, «идеологически невыдержанную») точку зрения, высказанную публично, не сажают, не поражают в правах. С этого в СССР началась политика.
Не случайно именно тогда, в перестройку, настоящий бум пережили два направления социально-гуманитарного знания – культурология и политология. Культурология должна была вытеснить из науки марксистско-ленинский подход, основанный на идее классовой борьбы. Вместо взгляда на мир, где все построено на борьбе/войне, она предлагала идею преодоления социальных конфликтов через культуру. Тот же импульс несла в себе и политология: в ее основе – стремление решать проблемы общества с помощью «социальной инженерии», а не насилием. Вообще, перестроечное время не столько «точное» и «естественное», сколько «гуманитарное». Именно этого – гуманитарных знаний, подходов, образа мыслей – стране остро не хватало. Перестройка и продвигала общество и власть в этом направлении. В конечном счете, главным перестроечным предложением был мир.
О Горбачеве и горбачевцах
Когда это слово – «перестройка» – только зазвучало, большинство населения СССР вовсе не было против перемен. В значительной степени это реакция на время, когда кремлевская политика обратилась в ритуально-похоронное действо. Но запустили процесс, конечно же, немногие. Перестройка, как когда-то Великая Отечественная, а затем и «оттепель», выдвинула на первый план лучших – мобилизовала то лучшее, что было в народе. Масштабу задач, которые решаются в такие исторические моменты (умереть за Родину, сломить чудовищно-преступное в системе, заставить ее служить человеку), соответствуют именно они. И вот что символично: перестройка – в значительной степени дело рук тех, для кого война была не экранным или литературным образом, не художественным впечатлением, а жизненным опытом. Едва ли не главным в жизни. Экзистенциальным.
Одни (как А. Яковлев, А. Черняев, Г. Шахназаров, Г. Арбатов) принадлежали к военному поколению, других (Ф. Бурлацкий, Е. Примаков и проч.) война задела в более или менее сознательном возрасте. В середине 1980-х годов наиболее здоровой, здравомыслящей и (потому) либеральной части советской партийной элиты, воспитанной в войне и войной, представился последний шанс реализоваться. Они остро это сознавали: за плечами были обманутые послевоенные надежды, вдруг свернутая «оттепель», брежневский период, который сейчас признается самым большим советским достижением, а в начале 1980-х казался невыносимым. И они, люди войны, всю жизнь пытавшиеся обрести мир, этот шанс не упустили. Попытались строить жизнь страны на нормальной, здоровой основе, избавиться от того, что ее калечило десятилетиями: «кто не с нами, тот против нас», «вечно на бой зовет – нету других забот» и т.п.
А шанс этот появился так, как это только и было возможно в советской системе, – на вершине власти оказался человек, решивший даровать Отечеству свободу. Выбор для русского властного персонификатора странный, а для советского и вовсе немыслимый. Конечно, нечто подобное случалось в нашей истории: Александр II – царь-освободитель. Но его решение хотя бы можно объяснить тяжелейшим поражением в Крымской (роковой Крым) войне, когда Россия по существу выпала из европейской политики. А здесь: СССР – одна из двух мировых сверхдержав, под нами – пол-Европы, в стране – тишина, а сам «освободитель» – совершенно партийный, номенклатурный, вырос в руководителя в застойные времена, генсеком стал в результате борьбы и сговора в «высших эшелонах». О причинах такого внешне никак не мотивированного «срыва» написаны тома, каких только объяснений там нет. Реже всего говорят о том, что действительно не часто встречается в политике (а в советской и вовсе не имело места), – об идеализме. В Михаиле Сергеевиче Горбачеве, при всех его лукавстве, порой даже и фальшивости, многословии, было идеалистическое начало. Или, говоря иначе, человечное, человеческое. Он действительно думал о людях. Люди и в самом деле не были для него «расходным материалом», отвлеченной величиной, неразличимой из-за кремлевской стены массой, как практически для всех советских вождей. Это о нем – шукшинское (слова Степана Разина): «Я пришел дать вам волю».
И о жизни по «демократическим советским принципам» М. Горбачев говорил всерьез. Оттого вызывал у слушавших какую-то неловкость, как те персонажи – экранные (вроде героини Л. Ахеджаковой из «Гаража») и реальные (А. Сахаров), которых советский человек иначе, как убогими, не воспринимал. Корни же идеализма последнего советского генсека – в ушибленности жизнью в военном и послевоенном советском селе, с его беспросветной тяжестью, нищетой. В своих интервью он несколько раз говорил (вскользь, не акцентируя), что его желание «дать людям облегчение» – оттуда. Оно – не интеллигентско-интеллектуальное, умозрительное, вычитанное из книжек, а бессознательно-сострадательное, выстраданное. Как «тоже пострадавший», он понимал и не забыл.
Эти его далекие детские впечатления поразительным образом оставили отпечаток на перестройке. Она действительно была за то, чтобы пересмотреть принципы советского существования – в пользу человека. И на этой ценностной основе (помните горбачевский рефрен, своего рода заклинание – «общечеловеческие ценности») интегрироваться в мир (открыться), войти в современность – в научно-техническом, информационном, социальном, экономическом и прочих отношениях. Ориентир перестройки был социал-демократический, ревизионистский (в лучшем смысле этого слова) – речь шла о ревизии «реального», эсэсэсэровского социализма, о переходе от этой «отсталой» формы к социализму гуманному, демократическому. Это и был курс на разрядку – мировоззренческую, экономическую, политическую.
***
Да, перестройка была разной. И по качеству исполнения, безусловно, оказалась много хуже замысла. Но сейчас, именно сейчас, особенно сейчас, важно другое. В истории каждого народа иногда случаются моменты выбора – морального, этического, даже эстетического. Попытки разобраться с собой, в себе. Чтобы подстроить/подправить систему своих морально-этических координат, оценить с новых позиций достижения, ошибки, перспективы. Иначе он не может быть творческой исторической силой, способной к развитию. Таким моментом, как это теперь ясно, и была горбачевская перестройка.
Ирина Игоревна Глебова – доктор политических наук, руководитель Центра россиеведения ИНИОН РАН (г.Москва).
