Наследство соцлагеря. Почему Восточная Европа обречена жить вдвое беднее немцев?

Максим Саморуков

Экономическая модель Восточной Европы изначально подразумевает, что уровень жизни там должен оставаться примерно в два раза ниже, чем в развитых странах. Без этого она теряет свою привлекательность. А если во время циклического подъема их все-таки выносит выше, то потом неизбежно наступает кризис, застой и откат назад, потому что они не могут вернуться к росту, пока не восстановят свое отставание.

За два с половиной десятилетия, которые прошли со времен перехода Восточной Европы от плана к рынку, ни одна из стран региона так и не смогла решить базовой проблемы, которая снижает эффективность их экономик и не позволяет догнать развитый мир. У восточноевропейских государств до сих пор не получилось создать национально ориентированный предпринимательский класс, который был бы заинтересован в долгосрочных инвестициях на родине.

В коротком цикле

В постсоциалистической Европе с долгосрочными инвестициями и так все очень непросто, потому что советская власть и рыночные реформы 1990-х приучили людей к тому, что долгосрочное планирование – это бессмысленное занятие. Что правила постоянно меняются, что собственность могут в любой момент отнять, а накопления обесценить. Что стабильность и вообще нормальная комфортная жизнь возможна только на Западе. А лучшее, что можно сделать тут, в бывшем соцлагере, – это максимизировать прибыль в краткосрочном периоде и вывести заработанное куда-нибудь в надежное место.

Демографические проблемы дополнительно усиливают неприязнь восточных европейцев ко всему долгосрочному. Из-за быстрого старения населения образуется замкнутый круг, когда для поддержания социальных стандартов правительствам приходится увеличивать налоговую нагрузку, рост налоговой нагрузки еще больше усиливает отток людей и капиталов, этот отток приводит к дальнейшему повышению нагрузки на оставшихся, и так далее.

Из-за этого типичный бизнес-цикл для предпринимателей в Восточной Европе длится совсем недолго и сводится всего к нескольким шагам. Сначала создать или купить по дешевке в ходе приватизации какую-нибудь компанию, потом максимально увеличить ее обороты, чтобы она выглядела серьезным игроком на местном рынке, и наконец продать ее иностранным инвесторам. В некоторых случаях стадий еще меньше: продажа по дешевке в ходе приватизации происходит напрямую от государства к иностранному инвестору.

В результате в Восточной Европе сейчас осталось очень мало сколько-нибудь крупных компаний, которые контролировались бы национальным капиталом. В тор-500 крупнейших по капитализации компаний Восточной Европы (куда включают Украину, но не Россию) всего 25% (по количеству) принадлежит даже не национальному, а восточноевропейскому капиталу, 58% – иностранному, остальное – государству. Если исключить из расчетов Украину с ее сильным местным олигархатом, то соотношение будет еще печальнее: за восточноевропейским капиталом останется 23%, а за иностранным – 60%. Мало того, за восточными европейцами останутся в основном компании из сектора услуг, а, скажем, в обрабатывающей промышленности или телекоммуникациях доля иностранцев будет еще выше (77% и 74% соответственно).

Во многих ключевых отраслях экономики – например, в банковском секторе или страховании – в странах Восточной Европы практически не осталось компаний, которые принадлежали бы частному национальному капиталу. В лучшем случае из национального там будет выжившая с советских времен госмонополия, которую еще не успели приватизировать. А все остальное – это подразделения западных финансовых групп, скупивших компании местных бизнесменов.

Или автомобильная промышленность. В наследство от советской власти почти все страны Восточной Европы получили собственных производителей легковых машин. Сейчас все они или обанкротились, или стали частью западных автомобильных корпораций. У некоторых стран Восточной Европы не осталось даже собственного национального авиаперевозчика, как у беднейших стран Африки.

Безусловно, иностранный капитал принес в Восточную Европу технологии и финансовые ресурсы, которые ускорили экономическое развитие региона. Но это не отменяет того, что для западных корпораций государства Восточной Европы остаются всего лишь одним из возможных направлений для вывода производств и международной экспансии. Иностранный капитал мобилен и легко перемещается дальше, в другие страны, если условия там окажутся лучше. Кризис 2008–2009 годов показал, что в восприятии большинства западных инвесторов Восточная Европа по-прежнему остается частью развивающегося мира и многие из них будут готовы вывести свои инвестиции даже при простом циклическом спаде.

Кроме того, отношения Восточной и Западной Европы в этой области совершенно неравноценны: несмотря на доминирование западного капитала на восточноевропейских рынках, никаких серьезных инвестиций из Восточной Европы на Западе нет. Главные страны для восточноевропейских инвестиций – это Люксембург, Кипр, Швейцария, что скорее отражает вывод капитала в более благоприятные юрисдикции, а не международную бизнес-экспансию.

Патриотический олигархат

Большинство правительств Восточной Европы осознают, что тотальная зависимость от иностранного капитала может быть опасна и хотя бы какие-то базовые активы должны остаться в национальных руках. Но как это сделать? Ведь национальный бизнес ненадежен и не любит долгосрочных инвестиций. В результате и здесь в ход идут методы, хорошо знакомые по российской реальности: государство или просто держит лучшие активы при себе, или создает класс суррогатных предпринимателей, чья национальная ориентация гарантирована тем, что они слишком сильно зависят от власти – формально и неформально.

За последние годы, особенно после введения против России западных санкций, весь мир узнал имена давних друзей и коллег президента Путина, которые заработали миллиарды, получая активы и господряды в обмен на личную лояльность. В Восточной Европе скромные размеры государств и приличия Евросоюза не позволяют приближенным олигархам достичь таких же масштабов состояний и международной известности, но и там работают аналогичные механизмы формирования класса патриотичных крупных собственников.

Например, венгерский премьер Виктор Орбан честно объясняет, что венгерские деньги, особенно государственные, не должны утекать к иностранцам. Что правительство должно поддерживать своих, потому что венгерский бизнес еще молодой и слабый и в равной конкуренции всегда будет проигрывать западным гигантам. А какая может быть страна без собственного национального бизнеса? На словах типичный Пак Чжон Хи, только без конфуцианской этики становится непросто отличить, где проходит граница между поддержкой национального бизнеса и коррупцией.

Самый яркий персонаж в плеяде патриотических олигархов Орбана – это Лайош Шимичка. Они учились вместе в университете, а в начале 1990-х Шимичка заработал первые деньги для партийной кассы FIDESZ на торговле недвижимостью в Будапеште. С тех пор он стал заметным бизнесменом, но особенно хорошо его дела пошли после возвращения Орбана к власти в 2010 году. За следующие несколько лет доходы консорциума Шимички Közgép выросли в несколько раз, в основном на строительных подрядах, которые Шимичка начал часто выигрывать после 2010 года. Среди других активов венгерского олигарха было рекламное агентство, которое тоже выигрывало подряды, – на рекламу всевозможных госструктур от лотереи до департамента туризма. Плюс к этому одна из крупнейших газет Magyar Nemzet, несколько радиостанций, телеканал TV2.

Правда, в 2014 году Орбан решил, что концентрировать столько влияния в руках всего одного олигарха неосмотрительно. Они с Шимичкой поссорились, поток господрядов иссяк, медиаимперию обложили новыми налогами. Шимичка сохранил свои основные активы, но благосклонность правительства теперь распространяется на гораздо более широкий круг патриотических олигархов.

На Балканах можно найти такие примеры лояльных олигархов, которые покажутся слишком беззастенчивыми даже по российским меркам. Многолетний лидер Черногории Мило Джуканович в 2006 году приватизировал крупнейший банк страны Prva Banka CG (черногорский аналог Сбербанка) так, что контрольный пакет оказался у его родного младшего брата Ацо Джукановича. Такое семейное разделение труда сохраняется до сих пор, и ничего страшного. Ситуация, когда один брат возглавляет правительство, а другой – крупнейший в стране олигарх, не мешает Черногории активно интегрироваться в Евросоюз и НАТО.

Партийные директора

Правда, чем дальше, тем тщательнее Евросоюз следит за равным доступом для всех желающих при проведении приватизации или распределении господрядов, поэтому у правительств Восточной Европы остается всего один способ сохранить лучшие активы страны под национальным контролем – оставить их в государственной собственности. В 2015 году, через четверть века после начала рыночных реформ, в 14 из 25 крупнейших по капитализации компаний Восточной Европы крупнейшим акционером по-прежнему оставалось государство.

Правительства Восточной Европы просто не видят другой возможности избежать тотальной скупки всех крупных предприятий иностранцами. Чтобы сохранить в стране хотя бы один не зависящий от западного капитала банк, страховую, энергетическую, горнодобывающую компанию, им приходится постоянно откладывать их приватизацию. Хотя и это не всегда легко удается – тут можно вспомнить десятилетнее судебное противостояние польского правительства и голландского страховщика Eureko за контроль над крупнейшей страховой компанией Восточной Европы PZU. В 1990-е голландцы чуть не купили эту компанию за сумму меньшую, чем составляла ее годовая чистая прибыль в нулевые. Польское правительство спас только кризис 2008 года, когда из-за финансовых проблем на родине голландцы согласились отказаться от притязаний на PZU в обмен на компенсацию.

Полякам удалось повернуть вспять чудовищную по убыточности для них сделку, но проблема, как сохранить PZU польской, все равно осталась нерешенной. Потому что государственная собственность – это тоже решение сомнительной эффективности. Сейчас в PZU (как и в большинстве других госкомпаний Восточной Европы) руководство меняется вместе с правительствами. Победившая на выборах партия тут же расставляет лояльных людей на главные посты. Через два месяца после того, как партия Качиньского выиграла выборы в октябре 2015-го, в той же PZU появился новый исполнительный директор, им стал бывший замминистра экономики в первом правительстве Качиньского. Также сменилась большая часть правления – теперь там заседают бывшие депутаты от новой правящей партии.

В Восточной Европе правительства меняются гораздо чаще, чем в России, поэтому политические назначенцы во главе госкомпаний не успевают превратиться в таких могущественных олигархов, как Якунин в РЖД или Сечин в «Роснефти». Но все равно получается, что лучшими активами региона управляют люди, подобранные по принципу лояльности и ограниченные в своих действиях кучей внеэкономических обязательств, типа сохранения раздутых штатов (ведь работники тоже голосуют) или политически мотивированного ценообразования.

Иногда возникают ситуации, когда какая-нибудь госкорпорация достается во временное управление даже не победившей партии, а каким-нибудь политическим маргиналам с крохотной фракцией в парламенте. Просто правительство не может собрать нужное количество голосов и вынуждено, таким образом, расплачиваться с малыми партиями за поддержку. Недавний пример – 2014 год в Болгарии, когда партия ГЕРБ Борисова немного не дотянула до половины голосов в парламенте и договорилась о поддержке с ультраправым Патриотическим фронтом. В результате кандидатуру главы Национальной электрической компании (30 электростанций и $1,5 млрд годового дохода в 2015 году) предлагала маргинальная партия, чьи активисты ходят в средневековых нарядах и требуют лишить болгарских цыган избирательных прав.

Ни политическая демократизация, ни либерализация экономики не помогли создать в странах Восточной Европы влиятельный и национально ориентированный предпринимательский класс, который был бы заинтересован в долгосрочных инвестициях в отечественную экономику. Так же как российский режим, восточноевропейские правительства вынуждены либо сохранять лучшие активы в государственной собственности, либо доверять их в управление приближенным олигархам на условиях личной лояльности. Оба метода неизбежно подразумевают серьезные издержки и риски, но у этих стран нет других способов сохранить за национальным капиталом хоть какие-то позиции в главных отраслях экономики.

Потолок роста

В таких непростых условиях возникает вопрос, насколько Восточная Европа и Россия в принципе способны добиться устойчивого экономического роста, да еще и достаточно быстрого, чтобы сокращать свое отставание от развитых стран. В нулевые они серьезно продвинулись в этом направлении, но это были годы мирового экономического бума, российская экономика получала сверхдоходы от высоких цен на сырье, а в Восточную Европу потекли миллиарды евро субсидий из бюджета ЕС. К тому же все они начинали с очень низкого старта, возвращаясь к росту после тяжелейшего кризиса 1980 –1990-х годов. На сколько им хватит этого импульса?

Главным конкурентным преимуществом и Восточной Европы, и России в международном разделении труда остается относительно дешевая и квалифицированная рабочая сила (в России добавляются еще природные ресурсы, но при низких ценах на сырье их значение падает). А относительно дешевая рабочая сила, даже если она неплохо образованна, – это очень ненадежное преимущество, которое тает по мере того, как сокращается отставание от развитых стран. Чем ближе польские зарплаты к немецким, тем меньше смысла немецким компаниям работать в Польше.

Большинство стран Восточной Европы сейчас подошли к тому рубежу, когда их рабочая сила оказывается уже недостаточно дешевой, чтобы компенсировать остальные недостатки. У Евростата хватает оптимистичных таблиц, где подушевой ВВП (по ППС) стран Восточной Европы все ближе подбирается к среднему уровню по ЕС. Но в реальности речь идет скорее о том, что восточная периферия Евросоюза выравнивается с южной, а вот сокращение отрыва от ведущих экономик ЕС давно остановилось.

Если сравнивать страны Восточной Европы с главной экономикой ЕС – Германией, то получится, что в 2000–2008 годах они действительно резко сократили свое отставание по подушевому ВВП (по ППС). Но вот после 2008 года этот процесс остановился, а кое-где даже развернулся вспять. В России этот разворот объясняется потерей сверхдоходов от нефтяного экспорта, но он произошел и в других странах – в тех, которые ближе всего подобрались к уровню Германии: в Словении (падение в 2008–2015 годах с 75% до 66%) и Чехии (с 70% до 67%).

Уровень примерно две трети от немецкого подушевого ВВП оказывается потолком, который не могут преодолеть даже самые успешные страны Восточной Европы. А если во время циклического подъема их все-таки выносит выше, то потом неизбежно наступает кризис, застой и откат назад, потому что они не могут вернуться к росту, пока не восстановят свое отставание. Именно это произошло с Чехией и Словенией в последние годы. Кто станет вкладываться в Словению, когда производительность труда там примерно такая же, как в Словакии, а средняя зарплата в полтора раза выше? Поэтому словенцам пришлось провести последние семь лет ужимаясь, чтобы упасть до уровня других стран Восточной Европы.

Единственной страной, которая продолжила сокращать отрыв от Германии и после 2008 года, оказалась Польша (с 48% до 56%). Но это потому, что в 2008 году она отставала от Германии сильнее многих других и только в последние годы подравнялась с Венгрией и Прибалтикой, нагоняя Словакию, Чехию и Словению. То же самое правило про близкую производительность труда и разницу в зарплатах в этом случае сработало в пользу Польши, подтянув ее к среднему уровню региона.

Но после того как выравнивание между отдельными странами закончится, смогут ли они продолжить сокращать разрыв, преодолеть эти немецкие две трети? В этом есть большие сомнения, потому что регион все сильнее превращается в экономическую периферию развитой части Европы, источник недорогой рабочей силы, которая или сама приезжает в Германию работать, или ждет, когда немцы привезут завод к ней.

Евро за два

Сложно представить себе, каким образом экономическое развитие стран Восточной Европы может перестать быть функцией от немецкого или от Северо-Западной Европы. Потому что сейчас их экономическое благополучие напрямую зависит от планов и приоритетов всего нескольких западных корпораций.

Взять, например, автомобильную промышленность, которая стала одним из главных источников экономического роста в регионе и во многих странах обеспечивает 15–25% доходов от экспорта. Наибольших успехов в этой отрасли добилась Словакия – она заняла первое место в мире по производству машин на душу населения, пятимиллионная страна сейчас за год производит около миллиона машин. Если считать с субподрядчиками, автомобильная промышленность в 2014 году обеспечивала Словакии 200 тысяч рабочих мест, 43% промышленного производства, 28% экспорта и 13% ВВП.

Вроде бы здорово, автомобили – это не примитивное сырье, это сложная технологическая продукция с высокой добавленной стоимостью. Но проблема в том, что 43% промышленного производства Словакии обеспечивают всего три компании, и среди них нет ни одной словацкой: Volkswagen, Peugeot Citroen и Kia. На один немецкий Volkswagen в 2014 году приходился 41% от общего количества произведенных в Словакии машин. То есть всего одна немецкая компания обеспечивает примерно 20% промышленного производства и 5% ВВП целой страны.

Что будет со словацкой экономикой, если Volkswagen решит перенести свое производство еще куда-нибудь так же, как когда-то перенес его в Словакию? Сейчас Volkswagen устраивает то, что в Словакии они могут платить зарплаты в два-три раза ниже немецких, но как долго это будет устраивать словаков? Или сам Volkswagen, если конкурировать со Словакией за его внимание начнут Западные Балканы, Турция, Украина, где зарплаты в разы ниже уже не немецких, а словацких?

Не только работники, но и государства Восточной Европы сейчас вынуждены демпинговать, чтобы западные автопроизводители продолжали выносить туда производства. В 2015 году правительство Польши поторопилось объявить, что британский Jaguar собирается построить там завод на 300 тысяч машин в год. Но в последний момент в переговоры вмешалось правительство Словакии, словацкий премьер Фицо лично предложил Jaguar еще более льготные условия, и британцы передумали – выбрали Словакию. И если это так легко сработало в одну сторону, то в будущем может так же легко сработать и в противоположную.

Такая ситуация, как в автопроме, типична и для других отраслей с высокой добавленной стоимостью. В пищевой или легкой промышленности в Восточной Европе еще попадаются успешные национальные производители, но там, где требуются более сложные технологии, безраздельно доминируют иностранцы. Чехия может быть крупным производителем компьютеров, и они будут обеспечивать целых 6% ее экспорта. Но производит эти компьютеры тайваньская Foxconn, которая просто вынесла часть своих заводов в Пардубице. Так же как она выносит их в континентальный Китай или на Филиппины.

На примере Словении хорошо видно, что будет, когда зарплаты в Чехии, Словакии, Польше и других странах подберутся слишком близко к уровню тех стран, которые выносят туда производства. В 2008 году словенцы поставили рекорд Восточной Европы, добившись, что средняя зарплата у них достигла 63% от немецкой. С тех пор словенская экономика впала в тяжелый кризис, реальный ВВП там оставался ниже докризисного уровня даже через семь лет, в 2015 году. Снижения средней зарплаты с 63% до 60% от немецкой пока недостаточно для того, чтобы вернуться к устойчивому росту.

То есть экономическая модель Восточной Европы изначально подразумевает, что уровень жизни там должен оставаться примерно в два раза ниже, чем в развитых странах, – без этого она не работает. В принципе, если сравнивать с другими регионами мира, это далеко не худший вариант, ведь абсолютные показатели продолжат расти, нужно блюсти только пропорцию. Но проблема в том, что в условиях демократии и открытости никакая власть не сможет успешно продать обществу концепцию такого самоограничения. Очень трудно убедить людей смириться с тем, что их зарплата обязательно вырастет на сто евро, но только не раньше, чем в Германии она вырастет на двести.

В этой ситуации наиболее активная часть общества сама поедет за немецкими и скандинавскими зарплатами – как, скажем, поехали почти два с половиной миллиона поляков, которые сейчас работают за границей. А оставшиеся неизбежно начнут искать другую модель развития, и первым, самым естественным выбором разочарованного общества будет национал-популизм.

Московский центр Карнеги. 27.10.2016