Какая сила нужна Европе?
В начале февраля 2020 года верховный представитель Европейского союза по иностранным делам, авторитетный испанский дипломат Жозеп Боррель выступил с заявлениями о том, что в новом мире Европа должна усвоить правила силовой политики. За пределами ЕС эти заявления были восприняты со скепсисом, переходящим в недоумение и иронию. Однако такое отношение довольно поверхностно. И не потому, что Европа действительно располагает военными возможностями и политической волей, достаточными для такой политики, пишет Тимофей Бордачёв, программный директор Международного дискуссионного клуба «Валдай».
«Это не было проблемой, когда Россия была слабой и бедной»
Роберт Каган, Новая Европа, Старая Россия. 6 февраля 2008 г. Washington Post
Причина скептицизма сторонних наблюдателей в том, что у них в целом мало сомнений по поводу гипотетической способности европейцев применять силу, если бы у них были для этого возможности, а международные условия способствовали бы их силовой политике.
Как и в случае с Россией, трансформация стратегической культуры Европы неизбежно затрагивает вопросы отношения к силе и силовой политике, морали и представления о справедливости. И точно так же, как и в российском случае, Европа в современных обстоятельствах обнаруживает необходимость переоценить отдельные представления, сложившиеся в предыдущие годы, то есть в период, когда европейские державы наслаждались участием в силовом доминировании Запада. Такая переоценка предполагает оживленную дискуссию о том, каким может быть силовой компонент участия Европы в международной политике и как он согласуется с теми формами внешнеполитического поведения, в которых Европа последние два-три десятилетия чувствовала себя наиболее комфортно. При этом разговоры о падении международного влияния Европы и ее неспособности даже относительно на равных вступать в обсуждение наиболее острых международных ситуаций стали уже общим местом. Наиболее ярким и высокопоставленным европейским спикером по этому вопросу является в последние полтора-два года президент Франции Эммануэль Макрон.
При этом положение Европы намного более неоднозначно, чем положение России. Эта неоднозначность связана с неспособностью Европы как объединения выступать в качестве силового игрока и одновременно с сохранением таких возможностей на уровне отдельных государств. Такие ведущие европейские державы, как Великобритания, Франция и – в меньшей степени – Италия, на протяжении периода после холодной войны периодически достаточно энергично применяли силу при решении тактических вопросов внешней политики. Наиболее яркие примеры – это активное участие европейцев в операции НАТО против Югославии 1999 года или против режима Каддафи весной 2011-го. Более частные примеры – участие французских вооруженных сил в военных конфликтах на Африканском континенте, ограниченное итальянское военное вмешательство в Албании весной 1997 года.
Таким образом, нельзя говорить о том, что европейские державы полностью утратили вкус и способность к применению силы за рубежом. Более того, даже малые страны ЕС, такие, как, например, Нидерланды, Дания или большая по масштабам и амбициям Польша, участвовали в военных операциях НАТО или США на всем протяжении международной истории после 1991 года. Европейские военные принимали участие во вторжении в Ирак 2003 года и в операции НАТО в Афганистане с 2001 года. Само собой, данная практика не может считаться даже примерно сопоставимой с использованием силы для решения внешнеполитических задач США или Россией. И тем более – совокупные военные возможности и способность их использовать в практических целях у европейцев намного ниже этих двух военных сверхдержав или даже Китая, который в последний раз демонстрировал решимость добиваться своих целей с помощью силы 40 лет назад, осуществив вторжение во Вьетнам в 1979 году. На протяжении практически всей послевоенной истории Европы вопрос о создании общего механизма военно-политического реагирования и общих инструментов решения военных задач ставился неоднократно. Это не получало почти никакого практического продолжения. Хотя можно отметить, что за период после холодной войны и вплоть до настоящего времени страны ЕС смогли создать несколько механизмов и процедур совместного реагирования на вызовы военного характера, сформировать в рамках ЕС инфраструктуру, имеющую непосредственное отношение к военной тематике. Однако объективная оценка результатов этих усилий не позволяет говорить о каких-либо измеряемых достижениях.
Как и Россия, Европа располагает продолжительной историей и традицией использования силы при достижении своих целей. С конца XV века и вплоть до середины XX века европейские державы обладали практически абсолютным силовым преимуществом в мировых делах и регулярно обращались к военной силе при решении своих национальных задач. 400 лет своей истории Европа была в первую очередь военным лидером мира, способным навязать остальным, за исключением России, свое видение порядков и справедливости. В XX веке это лидерство пошатнулось и обрушилось, но вплоть до настоящего времени Европа, уже как часть международного режима во главе с США, располагает вооруженными силами более совершенными и организованными, чем большинство средних и малых стран мира. А при помощи НАТО и американской поддержки, как мы видели выше, активно использовала это преимущество даже в тех случаях, когда это шло в разрез с международным правом и обычаями. Если стратегическая культура России имеет в своем центре постоянное сочетание заботы о территориальном аспекте безопасности и выживания, то стратегическая культура Европы – это культура силы и продолжительной способности эту силу эффективно использовать. В том числе и в первую очередь в двусторонних отношениях между самими европейскими державами.
Великая европейская катастрофа 1914–1945 годов привела к революционным изменениям в способности европейских держав переоценить в отношениях между собой аксиому Фукидида «сильные делают то, что могут, а слабые – то, что им позволяют сильные». Как правильно подчеркнул в своих заявлениях Жозеп Боррель, Европа смогла создать уникальную культуру сотрудничества и решения спорных вопросов без необходимости прибегать к военной силе. Философия европейской интеграции и ее политическая практика основаны на относительном равенстве прав всех стран-участниц без прямой зависимости от их индивидуальных совокупных силовых возможностей, хотя издержки этого принципа и корректируются механизмами принятия решений в ЕС. Крупные страны-члены в любом случае способны отстоять свои национальные интересы за счет более многочисленного представительства в квотах голосования. Но в целом природа и содержание международной политики внутри ЕС качественно отличаются от общепринятых. Это, наряду с использованием институтов европейской интеграции для продвижения национальных интересов ее участников, является одним из двух важнейших политических достижений Европы во второй половине XX века.
Мы видели, что к моменту завершения холодной войны Европа сформировала внутри интеграционного объединения уникальную международную среду. Отказ от насилия и силового фактора вообще – ее отличительные черты, и вряд ли это можно поставить под сомнение, если сравнивать с историческим и международным опытом, в том числе и европейским. Однако было бы странно автоматически экстраполировать сформированные европейцами способности к организации политического пространства внутри Европы на связи с внешним миром. Другими словами, мы не обладаем убедительными доказательствами того, что Европа в равной степени может отказаться от силового фактора или опоры на силовое доминирование вовне, как она это сделала внутри. Единственный реальный ограничитель здесь связан с недостаточностью военных и политических возможностей и инструментов.
Эти возможности и инструменты у Европы отсутствуют в силу по меньшей мере трех фундаментальных причин. Во-первых, военное могущество США в рамках западного сообщества демократий настолько велико, что не оставляет европейцам рациональных причин стремиться к достижению сопоставимых возможностей. Груз социальных обязательств, существующий у европейских государств в отношениях с их гражданами, настолько велик, что не оставляет бюджетных возможностей для военных расходов, сопоставимых с их политическим и экономическим значением в мире. Во-вторых, европейская интеграция никогда не покушалась на суверенитет стран-участниц в базовых и принципиальных для его сохранения вопросах экономической политики и политики безопасности. Вряд ли можно ожидать, что европейские политики смогут когда-либо отказаться от этого базового признака суверенитета в международных делах.
И, наконец, у Европы нет врагов. Единственный потенциальный противник, который у Европы существует – это Россия, но ее военное могущество настолько велико, что не оставляет европейцам шансов на победу, даже если они захотят объединить свои военные машины. Создав при СССР и усовершенствовав свои ракетно-ядерные стратегические силы, Россия решила для себя проблему военной угрозы со стороны Европы раз и навсегда. Любое военное столкновение с Западом подразумевает участие сопоставимых с Россией США и тем самым делает присутствие европейцев на поле боя маргинальным.
Что же касается собственно стратегической культуры, то вряд ли мы найдем существенные изменения в европейском отношении к государствам и народам, находящимся вне Европы и ее институтов сотрудничества. Изучение опыта отношений Европы и России на протяжении исторического периода 1991–2008 годов свидетельствует о том, что Европа в своих действиях исходила именно из объективного силового преимущества. Наука и практика международных отношений на протяжении нескольких десятилетий рассматривают силу не как исключительно военные возможности, а в качестве совокупных ресурсов государства, или группы государств. В этом смысле экономические и политические ресурсы Европы в международной политике достаточно значимы, и европейские державы никогда не останавливались перед их применением.
Поэтому важнейшее значение в дискуссии о будущем Европы в мировой политике занимает вопрос не о том, может ли она применять свои силовые возможности и извлекать выгоду из преимуществ, – она может и делает это последовательно на всем протяжении своей истории. Центральная проблема – это понимание категории силы как таковой и ее связи со способностью делать относительно всеобщими собственные представления о морали и справедливости. Европа не слаба, она по-прежнему располагает убедительными экономическими и политическими ресурсами. Но тут важна и способность конвертировать эти ресурсы в доминирование на поле моральных и правовых категорий.
Пока Европа ищет ответ в области усиления внутренней солидарности и формирования единой точки зрения. Февральские заявления руководителя европейской внешней политики содержали в себе призывы к большей солидарности европейцев в важнейших вопросах международной и региональной безопасности. Так, в частности, позиции ведущих стран Европейского союза существенно разошлись по вопросу о Ливии, а точнее – поддержки тех или иных борющихся там за власть группировок. Сможет ли готовность европейцев выступать с действительно общей позицией не только на словах изменить восприятие Европы в мире и заставить внешних партнеров относиться к ЕС более серьезно? Ответ зависит и от того, как возможные солидарные действия будут восприняты вовне. Возможно, что Европа ищет ключ от своих глобальных позиций не там, где он на самом деле, а под фонарем, потому что там светло.
Международный дискуссионный клуб "Валдай". 25.02.2020
