Гибридное сотрудничество. Как выйти из кризиса в отношениях России с ЕС

Андрей Кортунов

Генеральный директор Российского совета по международным делам

______________________________________________________________________________________________

Новые отношения России с Евросоюзом могли бы строиться по принципу гибридного автомобиля, где роль двигателя внутреннего сгорания выполняет старая модель геополитического противостояния по линии Восток – Запад, то есть модель холодной войны, а роль нового – система глобальных, региональных и субрегиональных режимов, сохраняющих и расширяющих «общие пространства» между Россией и Европой.

Еще полгода назад в России, да и не только у нас модой сезона были предсказания скорой и неизбежной революции в мировой политике. Симптомов грядущих катаклизмов находили немало. Решение Великобритании выйти из Евросоюза и победа внесистемного кандидата на президентских выборах в США. Невиданный за многие десятилетия подъем правого популизма и антиглобализма на Западе и миграционная волна, готовая поглотить Европу. Беспомощность международных организаций перед лицом множащихся региональных конфликтов и практически повсеместноe падение доверия населения к основным институтам власти.

Складывалось впечатление, что еще немного, еще один-два серьезных сбоя – и вся система мировой политики, к которой мы привыкли за последние четверть века, развалится, как карточный домик. Больше всего мрачных, даже апокалиптических пророчеств адресовалось будущему Европейского союза. В 2014–2016 годах ЕС втянулся в «идеальный шторм», демонстрируя пугающую хрупкость и очевидное моральное старение многих своих несущих конструкций – политических, финансово-экономических, институциональных и даже идеологических. На фоне погружающейся в пучину хаоса Европы и видимой обреченности «европейского проекта» российские трудности выглядели куда менее драматично.

Ожидание (а у кого-то и нетерпеливое предвкушение) неизбежного краха существующего миропорядка не могло не влиять и на российскую внешнюю политику, и на дискуссии об этой политике. Какой смысл вкладывать силы, энергию, политический капитал в трудные переговоры с лидерами, дни которых все равно сочтены? Разумно ли следовать принятым когда-то правилам игры, коль скоро в самом ближайшем будущем эти правила все равно будут сданы в архив истории? Стоит ли идти на уступки и нелегкие компромиссы, если уже завтра мы проснемся в новом постзападном мире? Не лучше ли занять выжидательную позицию, наблюдая со стороны эпический закат «старой эпохи» конца XX – начала XXI века?

Революция отменяется

При всех своих очевидных внутренних проблемах и ограничителях Россия обладала, казалось бы, одним неоспоримым преимуществом перед Евросоюзом – более значительным ресурсом времени. Российские болезни, пусть даже и очень серьезные, имеют хронический, а часто вообще латентный характер, вызревая в течение многих лет, если не десятилетий. Европейские заболевания в прошлом году перешли из хронической в острую стадию, и консилиумы международных экспертов заговорили об опасности летального исхода. Во всяком случае, в Кремле появились основания полагать, что в любом вероятном сценарии противостояния с Европой Москва сумеет переиграть Брюссель – за счет большего временного ресурса.

Однако события 2017 года позволяют сделать вывод, что закат «старой эпохи» как минимум откладывается. По крайней мере в Европе. Евроскептики-популисты потерпели поражение на выборах в Нидерландах и во Франции; они не имеют серьезных шансов и на ближайших выборах в Германии. Брекзит вообще привел к подъему популярности «европейской идеи», и вряд ли кто-то из двадцати семи остающихся членов ЕС в скором будущем последует за Великобританией на выход из Союза. Миграционный кризис, хотя и не разрешен полностью, уже не выглядит столь драматическим, каким казался в 2016 и особенно в 2015 году. Общая европейская валюта не рухнула, и ни одна страна не была исключена из зоны евро.

Уж если говорить об обострении ситуации на Западе, то за последние полгода такое обострение наблюдалось не в Европе, а на противоположном берегу Атлантики. Судя по всему, Соединенные Штаты вступают в самый глубокий политический кризис со времен Уотергейта. Более того, речь идет также о социальном кризисе, выходящем далеко за пределы вашингтонского политического истеблишмента и затрагивающем все американское общество. Надежды на Дональда Трампа как на сильного президента, способного восстановить пошатнувшееся единство американского народа, пока не оправдываются, а поляризация политических и социальных групп лишь углубляется. Соответственно, снижаются возможности Белого дома проводить сколько-нибудь последовательную внешнюю политику, не говоря уже о реализации какой-то долгосрочной стратегии.

Кажется, что Соединенные Штаты и Европа в нынешнем году следуют прямо противоположными курсами: Евросоюз начинает, пусть медленно и неуверенно, на ощупь реагировать на свои системные проблемы, а в США эти проблемы пока только нарастают. Но с точки зрения мировой политики несовместимые, казалось бы, процессы в Европе и Северной Америке отражают, в сущности, одну и ту же особенность текущего момента: мир постмодернизма в целом демонстрирует больше устойчивости к переменам, больше сопротивляемости факторам дестабилизации и больше жизнестойкости, чем это можно было бы предположить еще полгода назад.

Да, конечно, при Трампе в НАТО обострились споры о справедливом распределении бремени оборонных расходов. Но майский саммит НАТО в Брюсселе не стал катастрофой, и хоронить Североатлантический альянс как минимум преждевременно. Да, проект Трансатлантического торгового и инвестиционного партнерства приказал долго жить, но это не привело и едва ли приведет к ожесточенным торговым войнам между Европой и Северной Америкой. Да, Вашингтон вышел из Парижского соглашения по климату, но основная часть американского бизнеса, да и общества в целом продолжает следовать букве и духу этого соглашения.

Разумеется, кризис постмодернизма в международных отношениях никто не отменял, фундаментальные проблемы современной системы мировой политики в 2017 году никуда не делись, и эта система так или иначе все равно будет меняться. Но постмодернизм, как мы можем убедиться сегодня, обладает значительной силой инерции, и он еще долгое время будет вести оборонительные бои против наступающего неомодерна. А потому процесс перемен, скорее всего, примет форму длительной эволюции, а не быстрой революции, растянется на многие годы и десятилетия.

В этом процессе будут свои спады и подъемы, торможения и ускорения, но едва ли будущие историки, не говоря уже о современниках, смогут четко зафиксировать момент перехода мировой политики из одного качественного состояния в другое. А если уж говорить о прошедших восьми месяцах текущего года, то в эти месяцы доминировали скорее реставрационные, чем революционные тренды.

Ледниковый период

Что это значит для России? Прежде всего, не следует тешить себя иллюзиями, что наши проблемы в отношениях с Западом каким-то образом решатся за счет радикальных перемен на самом Западе и что главная задача Москвы – перетерпеть, переждать, пересидеть, пережить пусть крайне неприятный для нас, но непродолжительный период неблагоприятной мировой политической конъюнктуры. Гарантированного преимущества большего временного ресурса у Кремля нет. Российскому руководству придется рассчитывать свои силы для забега не на спринтерскую, а на марафонскую дистанцию, и далеко не факт, что оно подготовлено к этому забегу лучше, чем его оппоненты на Западе.

Потрясения последних двух-трех лет если не полностью сбили спесь с чванливых, самоуверенных и не слишком прозорливых евробюрократов и евростратегов, то, во всяком случае, заставили и тех и других спуститься с небес на землю. Во имя будущего «европейского проекта» в Брюсселе и европейских столицах идет настойчивый поиск новых траекторий развития Союза, обсуждаются варианты весьма принципиальных политических и экономических реформ, планы перестройки базовых европейских институтов. Можем ли мы, положа руку на сердце, заявить, что обсуждение будущего «российского проекта» ведется у нас с тем же накалом, широтой и интенсивностью?

Возможно, конечно, что в ЕС в скором времени евроскептики вновь пойдут в атаку, а в одной или двух европейских странах к власти придут пророссийски настроенные лидеры. Возможно, Трампу удастся одержать какую-то тактическую победу над американским deep state и минимизировать практическое применение нового пакета антироссийских санкций. Возможно, новый крупный вооруженный конфликт на Ближнем Востоке на время отвлечет внимание Запада от противостояния с Россией. Возможно, политическая нестабильность в мире приведет к резкому скачку цен на нефть. Но строить свою стратегию, рассчитывая на такие подарки судьбы, все равно что планировать семейный бюджет в надежде на крупный выигрыш в лотерее.

Кроме того, становится все более очевидным, что наладить стратегическое взаимодействие с администрацией Трампа, оставив «распадающуюся Европу» на обочине истории, не получится. Пока все складывается с точностью до наоборот.

С Соединенными Штатами, по всей видимости, в обозримом будущем Россия может рассчитывать в лучшем случае на тактическое взаимодействие по узкому кругу вопросов – Сирия, Северная Корея, Арктика, ядерное нераспространение. Если повезет, то этот список будет дополнен проблемами стратегической стабильности, борьбы с международным терроризмом и некоторыми другими. Но ни о каком совместном с американцами формировании нового миропорядка речь, конечно же, уже не идет. Устойчивость антироссийского консенсуса в Вашингтоне не подлежит сомнению; разрушить этот консенсус если и удастся, то очень и очень не скоро. То, что мы наблюдаем в российско-американских отношениях, не смена хорошей погоды на плохую, но фундаментальное изменение климата, своего рода новый ледниковый период.

А вот с Европой у России возможностей будет побольше. Чтобы справиться со своими многочисленными проблемами и недомоганиями, Евросоюзу так или иначе придется пересматривать многие из устоявшихся механизмов, процедур, приоритетов, а в какой-то части даже своих правил и принципов. Россия могла бы содействовать позитивной для себя трансформации ЕС, рассчитывая на постепенное расширение сфер сотрудничества – при условии достижения хотя бы минимального прогресса на центральном для российско-европейских отношений украинском направлении.

Старый двигатель

Если в 2017 году революция в мировой политике отменяется, то нужно искать практические решения в рамках существующей системы политических координат, отложив более грандиозные планы до лучших времен. Оптимальной и приемлемой для обеих сторон моделью взаимодействия между Россией и Европой, а в какой-то мере и с Западом в целом в сложившихся условиях представляется модель «гибридных отношений».

В современном политическом жаргоне понятие «гибридность» имеет негативный оттенок – мы говорим о «гибридных режимах» или о «гибридных войнах» как о явно малосимпатичных явлениях. Но ведь существует и такое понятие, как «гибридный автомобиль», использующий два или более источников энергии, чаще всего традиционный двигатель внутреннего сгорания и электрический аккумулятор. Гибридный автомобиль – более сложная конструкция, чем обычная машина, он дороже в производстве и эксплуатации. Тем не менее он обладает целым рядом неоспоримых преимуществ по сравнению с обычной машиной.

В нашем случае роль традиционного двигателя внутреннего сгорания должна выполнять старая модель геополитического противостояния по линии Восток – Запад, то есть модель холодной войны. Эта модель, разумеется, далека от идеала, она дорога и во многом архаична. Но при всех своих недостатках модель холодной войны обеспечивала удовлетворительный уровень стабильности и предсказуемости – как в Европе, так и во всем мире.

Она включала в себя многочисленные каналы политического взаимодействия сторон, контакты между военными, меры по снижению рисков и соглашения по контролю над вооружениями. Более того, модель холодной войны предполагала наличие взаимного уважения и даже доверия. Почему бы и не вернуться к проверенной временем практике управления противостоянием, используя для этих целей такие механизмы, как Совет Россия – НАТО, ОБСЕ, Совет Европы или новые ad hoc форматы вроде часто предлагаемой Группы России и НАТО по управлению кризисами (Russia – NATO Crisis Management Group)?

А в некоторых сферах и возвращаться к старой модели отношений не придется, поскольку мы от нее никуда и не уходили. Это относится, например, к российско-американскому взаимодействию в ядерной сфере. Два оставшихся столпа такого взаимодействия – Договоры РСМД и СНВ-3 – при всем их позитивном значении полностью соответствуют логике управляемого противостояния, ни в чем не выходя за рамки парадигмы холодной войны. Соответственно, сохранение и укрепление этих соглашений не требует какого-то исторического политического прорыва, односторонних уступок или перехода к принципиально новому формату отношений между Москвой и Вашингтоном.

Однако ремонт и повторный запуск старого двигателя внутреннего сгорания – модели холодной войны – представляется хотя и необходимым, но недостаточным условием для стабилизации отношений между Россией и Западом. У этого двигателя существует как минимум четыре принципиальных конструктивных ограничения.

Во-первых, модель холодной войны по своей природе статична. Она настроена на сохранение статус-кво, не предполагая способности к эволюции. Реформировать такую модель чрезвычайно трудно – неслучайно первая холодная война завершилась не упорядоченной трансформацией модели управляемого противостояния, а обвальным и хаотическим разрушением этой модели в конце 80-х годов прошлого века.

Во-вторых, холодная война имела своей основой наличие двух вертикально организованных военно-политических блоков, разделяющих Европу на сферы влияния Советского Союза и США. Сегодня раздел Европы на жестко очерченные сферы влияния в принципе невозможен; сама идея «сфер влияния» считается безнадежно архаичной и неприемлемой – по крайней мере на Западе. Да и Россия сегодня не Советский Союз на пике своего могущества; геополитический паритет между Москвой и «совокупным Западом» возможен разве что за счет создания российско-китайского военно-политического союза, в котором России вряд ли досталась бы роль ведущего партнера.

В-третьих, модель холодной войны конструировалась советскими и американскими лидерами в целях противостояния наиболее опасным угрозам ХХ века. Хотя многие из этих угроз по-прежнему существуют, нынешнее столетие дополнило их список новыми вызовами, исходящими в том числе от негосударственных участников мировой политики. Модель холодной войны мало что способна предложить в плане противодействия новому поколению угроз международной безопасности.

В-четвертых, модель холодной войны была относительно эффективной в условиях, когда две противостоящие друг другу системы были почти полностью изолированы друг от друга и разъединены несовместимыми идеологиями. Сегодня такой изоляции России от Запада более не существует – ни в экономическом, ни в политическом, ни в гуманитарном пространстве. И воссоздать ее не удастся, несмотря ни на какие предпринимаемые с обеих сторон усилия. Нынешняя информационная война между Россией и Западом выглядит как карикатура на идеологическую борьбу коммунизма и либеральной демократии середины прошлого века.

Новый двигатель

Все эти существенные ограничения старого двигателя внутреннего сгорания диктуют необходимость дополнить его новым электрическим мотором. В роли подобного мотора могла бы выступить система глобальных, региональных и субрегиональных режимов, сохраняющих и расширяющих «общие пространства» между Россией и Европой, между Евразией и Евро-Атлантикой.

Вероятно, сохранять и развивать такие режимы первоначально будет легче в политически наименее чувствительных сферах – в образовании, науке, культуре. Но вполне возможным представляется распространение модели режимов и на сферы нетрадиционных вызовов безопасности – таких, как международный терроризм, незаконный оборот наркотиков, трансграничная преступность, энергетическая безопасность и даже кибербезопасность. Модель режимов способна работать и на субрегиональном уровне – например, применительно к Балканам или к зоне Черного моря, она уже долгое время демонстрирует свою эффективность в Арктике.

Как представляется, в сложившихся условиях модель режимов могла бы эффективно дополнить старую модель холодной войны в отношениях между Россией и Западом. Если модель холодной войны по своей природе жесткая, требующая четкой кодификации достигнутых договоренностей, то модель режимов – гибкая, часто позволяющая обойтись без мучительных согласований технических деталей и избежать сложных и длительных ратификационных процедур.

Если модель холодной войны основана на наличии общепризнанной иерархии участников международных отношений, то модель режимов основана на горизонтальном взаимодействии заинтересованных сторон, в число которых могут войти не только большие и малые государства, но и негосударственные игроки – регионы и муниципалитеты, частные компании и институты гражданского общества, международные организации и трансграничные движения. Тем самым резко расширяется число потенциальных стейкхолдеров, заинтересованных в развитии сотрудничества, создается критическая масса для последующего прорыва.

Если модель холодной войны предполагает готовность сторон к «большим сделкам» типа Хельсинкского акта 1975 года и работает в основном по принципу от общего к частному, то модель режимов позволяет оперировать в условиях стратегической неопределенности, отсутствия «больших сделок» и работает больше от частного к общему. Ростки сотрудничества способны прорастать через асфальт конфронтации в любом месте, где этот асфальт дает хотя бы маленькую трещину.

Возникает вопрос: а как вообще можно совместить в едином гибридном формате две столь различные модели отношений между Россией и Западом? Принципиальная возможность такого совмещения вытекает из особенностей социальной организации России и Запада, которая сегодня радикально отлична от социальной организации середины прошлого века. В условиях высокого уровня социальной, профессиональной и культурной фрагментации современного общества, при наличии множественных групповых и индивидуальных идентичностей, с учетом крайне сложных механизмов взаимодействия вертикальных и горизонтальных, формальных и неформальных, базовых и ситуативных социальных связей каждая из моделей найдет свою целевую аудиторию, своих защитников, операторов и идеологов как в России, так и на Западе.

Легко предсказать, что соседство с конфронтационной логикой будет неизбежно ограничивать и деформировать логику сотрудничества. Две предлагаемые модели так или иначе будут сообщающимися сосудами, изолировать их друг от друга не представляется возможным. Но искусство внешней политики заключается, среди прочего, в умении играть шахматные партии на нескольких досках одновременно, вернее, играть одновременно и в шахматы, и в покер, и даже в экзотическую восточную игру го, а не только в привычные нам русские городки. Главное – разграничить сферы применения первой и второй модели, постепенно смещая баланс между ними от первой ко второй.

Полное вытеснение устаревшего двигателя внутреннего сгорания новым электрическим мотором произойдет, по всей видимости, еще не скоро. Скорее всего, не при жизни нынешнего поколения инженеров и конструкторов. Но гибридные автомобили – важный и, насколько можно судить, необходимый шаг в этом направлении. Работать над совершенствованием гибридных отношений между Россией и Западом представляется более разумным и перспективным делом, чем уповать на скорое наступление постзападного мира. Сто лет назад российские большевики тоже ожидали прихода со дня на день мировой пролетарской революции. Ну и что осталось от этих большевиков сегодня?

Публикация подготовлена в рамках проекта «Европейская безопасность», реализуемого при финансовой поддержке Министерства иностранных дел и по делам Содружества (Великобритания).

Московский Центр Карнеги. 29.08.2017