Шушкевич: еще за два часа до слома СССР не представлял, что мы на это пойдем
Накануне 25-й годовщины распада СССР бывший председатель парламента Белоруссии Станислав Шушкевич рассказал корреспонденту ТАСС Виктору Дятликовичу, до каких пор питал иллюзии о возможности сохранить СССР, в какой момент разочаровался в Горбачеве и на чьей коленке был написан документ, разваливший Союз.
...25 ноября 1991 года на заседании Госсовета СССР Михаил Горбачев бушевал: "Руководители республик в этот опасный момент занимаются политическими маневрами... Они должны были бы сказать откровенно, что не хотят больше Союза. ...Идя на то, чтобы угробить государство, вы берете на себя тяжелую ответственность".
За несколько минут до этого сначала Станислав Шушкевич, а потом и Борис Ельцин резко раскритиковали очередной проект Союзного договора и отказались его парафировать. Горбачев даже покинул заседание. Буквально полчаса спустя Шушкевич и Ельцин согласовали свою встречу в Беловежской Пуще, и через две недели Советского Союза не стало.
— Станислав Станиславович, что случилось 25 ноября 1991 года на том заседании Госсовета? Почему вы отказались парафировать вроде бы уже согласованный Союзный договор?
— Согласованного варианта не было. Горбачев принес очередной проект договора, все мы — главы республик — начали его читать, обсуждать. Тут же сидели "первые" союзные юристы. И один из них, Владимир Кудряшев, академик, говорит: "Михаил Сергеевич, вы нам только политически скажите то, что хотите сделать, а мы вам юридически коридор обеспечим". Меня эта раболепная фраза возмутила, я подумал: "Как вы, юристы, можете обещать поддержать любое его пожелание по договору?"
При этом я вижу, что в договоре все напутано, что написано "конфедерация", а, по сути, речь идет об унитарном государстве, о том же Советском Союзе, где Политбюро ЦК КПСС просто заменили президентом. Но скажи я Горбачеву напрямую, что он путает ординарные понятия, это же будет оскорбление.
И я довольно мягко высказался в том духе, что мне же этот договор отдавать на ратификацию в парламент, а там сейчас все умные собрались, доктора исторических наук, философских, они же меня пинать начнут, что я не разбираюсь в том, что подписываю...
Следом за мной слово берет Ельцин и как бы говорит мне: "Вот ты слабак, не можешь прямо сказать. Смотри как надо". И заявляет, что российский парламент не готов ратифицировать концепцию единого союзного, даже конфедеративного государства, прямо разносит, ругает проект. И так ругает, что Горбачев встает и уходит с заседания.
Мы сидим, молчим. И Ислам Каримов говорит: "Станислав Станиславович, Борис Николаевич, вы нас поссорили с президентом СССР, вы и идите, приводите его обратно".
И по дороге, пока мы ходили по Ново-Огареву и искали Горбачева, я пригласил Ельцина в Беловежскую Пущу. Удобный момент оказался.
— Горбачева-то нашли?
— Нашли. Он в каком-то зале медленно поедал фрукты. Когда мы пришли, стал поедать активнее. Достал бутылочку армянского коньяка, налил нам по рюмке, себе, выпили, вернулись. Все было по-советски сделано, уважительно, красиво.
А договор так и не парафировали, отложили обсуждение со словами: "В следующий раз приедем, разберемся". Горбачев же не знал, и никто не знал, что следующего раза не будет.
— А вы знали? То есть заранее понимали, чем закончится ваша с Ельциным встреча в Вискулях?
— Нет, что вы. Я вам так скажу: даже уже в Вискулях, даже за два часа до подписания того, что мы подписали, я не чувствовал, что будет слом СССР.
Поймите, я жил в рамках мифа о великой советской империи. Ленин о царской России говорил как о гнилой стене, которую "ткни — и развалится". А в случае с СССР я думал: это же стена с ядерным оружием. Я же физик, я понимал лучше многих других, что это такое, понимал, что при наличии ядерного оружия никто атаковать СССР не будет, никто на такой риск не пойдет. А без такой атаки ничего и не случится. Дворцовый переворот мне не мыслился.
Я думал, преобразование политической системы будет происходить гораздо более плавно. Какие великолепные сдвиги были на Съезде народных депутатов СССР, когда мы отменили шестую статью Конституции о главенствующей роли КПСС. Мне представлялось, мы и дальше будем менять отдельные статьи, совершать эволюционный сдвиг.
Я, знаете, каким лозунгом в то время больше всего восторгался? Когда шел Съезд народных депутатов, мы жили в гостинице "Москва". Выхожу однажды, какой-то митинг у гостиницы и человек плакат держит: "Зачем парикмахеру министр?". Я подумал: "Господи, ну какие умные люди. И действительно, зачем?"
— И как же эволюция трансформировалась в беловежскую "революцию"?
— Я вообще Ельцина в Вискули пригласил, чтобы попросить у него бесплатный газ. Я, конечно, был сторонником рыночной демократии, сторонником гайдаровского подхода к экономике. Но именно в тот момент, накануне зимы 1991 года, быть чистым рыночником — значило действовать против белорусского народа.
Потому что быть рыночником — это значило покупать нефть и газ у России. Покупать! А за какие деньги? В бюджете их нет, кредит нам никто не даст, золотовалютных запасов тоже нет. А народ может замерзнуть. Раз мы не можем купить, значит, должны действовать антирыночными методами, по-старому, по-советски попросить Москву, чтобы нам бесплатно поставили дополнительные объемы газа и нефти.
К Горбачеву я за этим обращаться не хотел, понимал, что бесполезно. И мы сидели с премьер-министром нашим Вячеславом Кебичем и думали, как нам поступить. Я же пришел в политику из университета, я физик, у меня за спиной никого, никаких связей в союзном правительстве, чтобы по кабинетам походить, что-то выпросить. А с Ельциным я хоть и не был на короткой ноге, но мы были знакомы еще по Межрегиональной депутатской группе. И решили мы тогда с Кебичем заманить Ельцина к себе и уговорить его на дополнительные поставки газа.
Еще раз повторю: заманить не для того, чтобы Союз разрушать, а чтобы проблему по нефти и газу решить.
— Но почему все же заманили Ельцина, а не Горбачева? Думали, что президент СССР реальной властью уже не обладает?
— К тому времени с Горбачевым я никаких надежд уже не связывал. Да, в 1984 году он мне фантастически понравился, когда отвечал без бумажки, общаясь с журналистами. Но в 1986 году я потерял к нему уважение — после Чернобыля, когда он сначала отмалчивался, а потом выступил и откровенно врал о том, что происходило, имея всю информацию о реальных масштабах катастрофы.
А потом, когда он предложил сделать Янаева вице-президентом... Я понял, что с этими ребятами ловить нечего. Янаеву я задал вопрос на Съезде народных депутатов: "Какая тема вашей докторской диссертации?" И он мне отвечает: "Что-то там по троцкизму". Да если ты сам сделал диссертацию, ты помирать будешь, но ее тему не забудешь. У меня 33 кандидата защитились, и — я вас уверяю — каждый скажет свою тему, вспомнит, какие проблемы и сложности были. Значит, Янаев не сам делал. Обычный комсомольский работничек.
И когда Ельцин стал председателем Верховного Совета, когда был избран президентом, а потом утвердился после ГКЧП, я подумал, что это здорово. У меня была внутренняя убежденность: если есть лидер, за которым можно тянуться, к которому влечет, только тогда может быть достойное реформирование. И на тот момент для меня таким лидером был Ельцин.
— В России мало кто сейчас помнит, но в 1990 году, после павловской денежной реформы и повышения цен, именно Минск стал одним из центров стачек и забастовок. 100 тысяч рабочих тогда стояли в центре Минска и вы, кажется, были единственным представителем власти, кто к бастующим вышел и попытался с ними заговорить...
— Вам честно сказать? Я даже не помню, что тогда людям говорил, потому что когда вокруг 100 тысяч народу, а ты, по сути, единственный представитель власти... Причем какой власти? Я тогда был только заместителем председателя парламента, никакие экономические вопросы решить не мог. Рядом со мной постоял вице-премьер Мясникович, но он, кажется, вообще ни слова бастующим не сказал.
— Но настроение площади вы почувствовали?
— Если вы о судьбе СССР, то именно в тот момент я не почувствовал, что люди хотят слома Союза. Конечно, были в протесте ребята из Белорусского народного фронта — эти хотели.
Я о политике тогда много общался не только на площадях. У меня было колоссальное количество друзей в Москве: в МГУ, в других вузах. И я, когда стал народным депутатом, всех их объехал. Все удивлялись, как меня в политику занесло. И мы многое обсуждали. Все, конечно, приветствовали перемены, но чтобы звучали требования о быстрых и решительных изменениях — такого не было.
— То есть никто не сказал, давайте, мол, побыстрее покончите в этим СССР?
— Нет. И то, что СССР развалился, — не мы его развалили, а ГКЧП.
— Я помню заседание парламента Белоруссии, когда уже после поражения ГКЧП коммунисты голосовали за собственный запрет. Хотя они же имели в Верховном Совете БССР подавляющее большинство. Удивительно было наблюдать, как как люди запрещают самих себя. Вы вели то заседание. Находите объяснение тем их действиям?
— Во-первых, партийную номенклатуру сильно пугнули уже протесты 1990 года.
Я и тогда понимал, что самая трусливая часть населения — это партийная номенклатура, которая имеет много благ, но несет малую ответственность. И они так испугались подавления ГКЧП, что готовы были прикрыть и собственную партию, и все что хочешь.
Хотя, конечно, очень сильно на них тогда давил и Белорусский народный фронт, у которого было всего процентов 10–15 мест в парламенте, но его депутаты поносили коммунистов как могли, очень сильный прессинг устроили и своего добились.
— Вы говорите, они испугались? Но что это был за страх? Не физической ведь расправы они боялись?
— Как коммунисты себя вели, когда были у власти? Когда их не слушают, когда им сопротивляются, то ответные действия — вплоть до 58-й статьи, измена родине. И они ожидали, что раз эта вот "шайка" демократическая пришла к власти, то и с ними будут поступать так же. И с их стороны было желание умиротворить ситуацию, пусть даже и проголосовав за собственный запрет.
Ожили они где-то к лету 1993 года, когда попытались меня свалить с должности председателя парламента. Но я тогда тоже уже был не мальчик, знал, как ими манипулировать. Они набирали достаточно голосов, чтобы отправить меня в отставку, но слишком уж заранее начали отмечать будущую победу. И пока они ходили по буфетам, я поставил вопрос на голосование, шести голосов не хватило. А это было последнее заседание перед летними каникулами - я тут же закрыл заседание и распустил парламент до осени.
— И зачем вам были нужны эти манипуляции? Так прикипели к власти?
— Нет. Я же понимал, что на следующем заседании они меня все равно завалят. Но я затягивал этот процесс, чтобы состоялся визит в Беларусь Билла Клинтона (на тот момент — президент США. — Прим. ТАСС). Для меня это был критерий: будет Клинтон здесь, о Беларуси будут знать, можно будет надеяться на какую-то помощь. И только это удерживало меня на посту.
Я знал, какая помощь была оказана Польше. У меня были очень хорошие контакты с поляками — еще с 1974 года, когда в Ягеллонском университете в Кракове я читал курс по ядерной электронике. Я ездил в Польшу и на семинары и видел, как меняется страна.
В какой-то момент там на полках магазинов были только уксус и спички. На одном из семинаров мне вручили гонорар за выступление и сказали: срочно трать, потому что завтра вечером эти деньги будут уже не деньги...
На тот момент у нас все было лучше, все пассажирские поезда, которые ехали в сторону Польши, были забиты товарами, в том числе контрабандой: спирт, сигареты.
Я как-то с этим столкнулся: еду в поезде и чувствую такой потрясающий запах спирта. Оказывается, наши белорусские женщины контрабандный спирт возили в полиэтиленовых мешочках, вшитых в куртки. А польские таможенники тонкой иголочкой эту одежду прокалывали, и спирт вытекал.
У меня в купе вскрыли навесной потолок и достали оттуда 3000 пачек сигарет. Мне это не приписали, конечно, — кто-то заранее делал такие закладки.
А через несколько лет ситуация поменялась на обратную: уже белорусы ездили в Польшу за покупками.
— Почему в Белоруссии самые, пожалуй, сильные ностальгические настроения в отношении СССР?
— В первую очередь, наверное, от того, что уровень жизни в Беларуси в советские времена был повыше, чем в других республиках. Ведь когда просчитали по мировым стандартам советский ВВП на душу населения, БССР была на первом месте, не имея практически никаких природных ресурсов. Конечно, если сравнивать с европейскими странами, это все равно был низкий уровень, но белорусский народ не столь требователен, может, как другие, не научен благополучию. Люди очень умело адаптировались к советским реалиям и их многое устраивало.
И еще надо сказать, что белорусская номенклатура больше, чем в некоторых других республиках, заботилась о жителях. У нас не было таких высокопоставленных коммунистов, как Шеварднадзе, Алиев, которые попали на самую верхушку советской власти. Но местных руководителей компартии зачастую уважали. Даже сегодня попробуйте сказать людям что-то против Петра Машерова (первый секретарь ЦК КПБ в 1965–1980 годах. — Прим. ТАСС) — на вас очень неодобрительно посмотрят... Умел он себя поставить, всегда вел себя так, чтобы нравиться людям.
Хотя потом, когда я получил возможность изучить переписку руководства компартии, понял, что это был только внешний эффект. Другие секретари ЦК КПБ отстаивали наши интересы перед Москвой, а Машеров... Вот Виктор Гришин (член Политбюро ЦК КПСС в 1971–1986 годах. — Прим. ТАСС) пишет ему: срочно поставить 9 тысяч поросят в Москву к Новому году. Для нашего сельского хозяйства это убийственно, а Машеров пишет резолюцию: поставить — и точка.
— Наверное, вы согласитесь, что даже в 1991 году в СССР оставался серьезный общественный запрос на сохранение страны. Сторонники Союза вспоминают тот же апрельский референдум. В Вискулях, подписывая Беловежские соглашения, не ловили себя на мысли, что вы игнорируете мнение и волю народа?
— Если говорить о референдуме, то, во-первых, он не был повсеместным — в некоторых республиках не проводился. Во-вторых, вопрос, вынесенный на референдум, был недостойный, подлый вопрос. По сути, у людей спрашивали: либо вы хотите быть счастливыми в Союзе, либо несчастными в разделенных его частях.
А насчет легитимности Беловежских соглашений — по белорусской Конституции я имел право подписывать международные соглашения, но должен был потом поставить любой договор на ратификацию в парламенте. Если ратифицируется, вступает в действие, если нет, то я политический труп. Парламент Беловежские соглашения ратифицировал.
В 2011 году Швеция рассекретила некоторые документы из своей дипломатической переписки 90-х годов. И мне вот что понравилось: оценивая наши действия, шведские дипломаты называли Беловежские соглашения "шедевром легитимной дипломатии конца второго тысячелетия" — кажется, именно такая формулировка там присутствовала. И любой неангажированный суд подтвердит нашу правоту.
— Я имел в виду, скорее, не юридический аспект, а моральный...
— А с точки зрения морали есть хорошее объяснение нашим действиям: таким образом была предотвращена гражданская война на территории СССР или уменьшено категорическим образом желание достигать силой чего-то.
— Почему "кончину" СССР зафиксировали именно вы, Ельцин и Кравчук? Почему не какая-нибудь другая конфигурация, допустим Ельцин—Назарбаев—Каримов?
— А Ельцин на такое не пошел бы, мне кажется. Мы же были учредителями СССР. Четвертый учредитель — Закавказская Федерация — исчез, у него не было правопреемника.
Да мне кажется, и не пошли бы среднеазиатские лидеры на такой шаг. Я много с ними общался, и у них был, конечно, другой склад характера.
Когда я на Госсовете СССР высказывал свою точку зрения, резко не соглашался с Горбачевым, я действовал, исходя из университетской привычки — у нас на научных семинарах все были равноправны: и студенты, и профессора. А по мнению среднеазиатских лидеров, я, наверное, вел себя неподобающе. После очередной моей размолвки с Горбачевым подошел ко мне Сапармурат Ниязов и говорит: "На нас с вами, Станислав Станиславович, печать Аллаха, нельзя волнения возводить в ранг требований". И такой почтительный, доброжелательный, милый человек, он как бы пожалел меня, посоветовал воздержаться от дурных поступков.
Прекрасные отношения были у меня с Аскаром Акаевым — все-таки мы оба выходцы из научной среды. И я был шокирован, узнав, что он поверил, что является прямым потомком Чингисхана. Каримов... Из среднеазиатских лидеров я его уважал больше всего, хоть узбекская оппозиция меня за это не любит. Приехал я как-то в Ташкент, хлопок выбивать для наших текстильных предприятий. Мы с ним там много говорили, ходили на рынок, общались с людьми. И я понял, что если Беларусь созрела для демократии, то в Средней Азии даже не феодализм, а клановое общество еще.
Особая статья — Нурсултан Назарбаев. По-восточному он — мудрый, а по-нашему — хитрый. Он ведь тоже должен был прилететь в Вискули. Но это известная история, что долетел до Москвы и "пропал" — Горбачев пообещал ему пост союзного премьер-министра, он и не полетел в Вискули.
Через несколько дней после подписания Беловежского соглашения он заявляет, что не подписал бы их. Вот, думаю, какое счастье, что ты к нам не прилетел. Потому что если бы он не подписал, то и соглашения не было бы, у нас ведь принцип консенсуса работал. Это не помешало ему в Алматы, когда мы подписывали соглашение о создании СНГ, настоять, чтобы авторами соглашения считались все страны, а не так, что Россия, Беларусь и Украина — создатели Содружества, а остальные — присоединившиеся.
— Но если вы договаривались о встрече с Ельциным только по газовым вопросам, то как в Вискулях должны были оказаться Назарбаев и Кравчук? Значит все-таки что-то кроме газа и нефти собирались обсуждать?
— Это было просто стечение обстоятельств. Изначально, как я и говорил, мы преследовали частную цель — обеспечить поставки нефти и газа. В Вискулях, кстати, были и министры энергетики, и представители топливных компаний — мы сформировали делегации именно чтобы вести энергетические переговоры.
И Кравчука мы позвали для чего? Чтобы не получилось такое подковерное мероприятие. Чтобы украинцы не обиделись, мол, белорусы потащили одеяло на себя, себе что-то выторговали, а про нас, негодяи, забыли. И я подумал: переговоры втроем — гораздо труднее, но зато потом не будет этих разговоров, что мы за спиной у других о чем-то с Россией договариваемся.
А Назарбаева мы позвали, когда уже поняли, что политические вопросы выходят на первый план.
— Тем не менее многие утверждают, что Сергей Шахрай и Геннадий Бурбулис в составе российской делегации приехали уже с наметками Беловежских соглашений и ни о каком газе разговаривать не собирались.
— Шахрай и Бурбулис внесли, конечно, большой вклад в подготовку этих решений. Но все же обсуждение мы начали с газовых вопросов. Потом уже в неформальной обстановке обсуждали проблемы с Союзным договором, что вообще происходит в экономике.
И именно тогда Бурбулис произнес эти слова: "А почему бы нам не согласиться, что СССР как геополитическая реальность перестает существовать". Меня точность и гениальность этой формулировки поразила. Соглашение было придумано за ночь с 7 на 8 декабря. Гайдар как-то сказал, что многие положения Беловежских соглашений написаны на его коленке. Так оно и было.
Утром 8 декабря нам представили проект из 18 статей. Рассматривали каждую. Пока не принимали консенсусом, не шли дальше. Но самая эффективная доработка, обработка наших замечаний, новые формулировки — это была работа Гайдара и Шахрая. Гайдар не стеснялся никакой работы: черной, гадкой, примитивной редакторской — какой хотите. И все умел. Шахрай оказался на редкость грамотным юристом. Очень эффективно работали и другие, тот же Козырев. Его знание канонов дипломатии нам помогло.
— Существует много мифов о событиях в Вискулях: и о чемоданах с деньгами, на которых вы "сидели", чтобы в случае чего сбежать в Польшу, и о пьянстве, и о том, что первому позвонили президенту США, а не Горбачеву. Вы, наверное, уже устали их опровергать?
— Да, это обсуждают уже четверть века. Причем все эти разговоры пошли от тех, кого там и рядом не было — или вообще в Вискулях, или жили они в гостевых домиках далеко от основной резиденции и в переговорах никак не участвовали. Меня первое время это возмущало. Особенно когда буквально через несколько дней в Лондоне вышла какая-то книжка одного нашего деятеля эмиграции, в которой рассказывались "подробности" о том, как мы все пили беспробудно и только поэтому подписали.
А про разговоры с Горбачевым и Бушем тоже давно известно, что звонить мы начали одновременно: Ельцин — в Вашингтон, а я — в Москву. Только Ельцина почему-то сразу с Бушем соединили, а у Горбачева было столько секретарей и помощников, которым надо было знать, зачем я тревожу Михаила Сергеевича, что когда он мне ответил, Ельцин Бушу уже все рассказал.
Сейчас я уже только смеюсь над этими слухами и обвинениями, что мы "развалили великую страну". Да, у нас были великолепные достижения. Но Союз был развален до нас — его развалила КПСС своим неумелым управлением и добил ГКЧП. А мы нашли способ избежать гражданской войны.
Все империи распадались. С этой точки зрения и СССР распался бы рано или поздно. Но все империи последних тысячелетий распадались кровавым образом, хоть Карла Великого вспомните, хоть любой другой пример. И все колошматили друг друга. А здесь империя, которая все равно была обречена, которая распалась бы кровавым образом, прекратила свое существование мирно.
— Но вы же не забываете, что к этому мирному развалу вело много кровавых событий, происходивших до 1991 года?
— Да. Но это по большей части были внутренние конфликты в союзных республиках. Мы остановили кровавые события между субъектами распада, за независимость от СССР с оружием в руках не воевал никто.
ТАСС. 25.11.2016
