«Копить научились, инвестировать — нет»
Прогнозы развития мировой экономики на будущий год, в частности исследование Всемирного банка, говорят о вероятности нового витка глобального кризиса. Причем по силе он может превзойти предыдущий — 2008–2009 годов. В качестве его причин называют падение экономического роста в ряде стран, последствия торговой войны между США и Китаем, рост задолженности, активизацию печати денег центробанками. Упоминают и о цикличности кризисов: по одной из теорий, от одной рецессии до другой проходит 12 лет. Что в такой ситуации ждет экономику России? К чему следует готовиться россиянам? «Огонек» обратился за комментарием к одному из ведущих экономистов страны, ректору РАНХиГС Владимиру Мау, чей сборник статей об экономической политике России за 20 последних лет был недавно презентован на Московской книжной ярмарке.
— Владимир Александрович, верны ли прогнозы кризиса-2020? Почему? Насколько масштабным он может быть?
— Прежде всего, мне представляется не вполне уместным сравнение с 2008–2009 годами. Тогда произошел глобальный структурный кризис, который имеет смысл сравнивать со структурными кризисами 30-х и 70-х годов ХХ века. Это очень сложное, растянутое во времени явление, растянутое примерно на десятилетие — турбулентное десятилетие. Это период формирования новой социально-экономической модели, новой модели регулирования (в том числе государственного регулирования экономики), новых макроэкономических, социальных и геополитических реалий, новых валютных конфигураций, новых приоритетов и исследовательских доктрин. Это нетрудно заметить при сравнении минувшего десятилетия с Великой депрессией 1930-х или со стагфляцией 1970-х.
Словом, структурный кризис не сводится к спаду производства или росту безработицы. Такого рода кризис происходит раз в несколько десятилетий. А в настоящее время обсуждаются перспективы циклического кризиса, отражающего известные колебания рыночной экономики. И сейчас дискуссия идет не столько о кризисе как таковом, сколько о механизмах бушующей антикризисной политики.
Дело в том, что в большинстве экономик развитых стран исчерпаны возможности антикризисных механизмов. Традиционными антикризисными мерами являются снижение ставки рефинансирования и рост бюджетных расходов для поддержки сжимающегося спроса (и тем самым занятости). Однако в настоящее время в большинстве развитых стран ставки близки к нулю или даже отрицательные (например, по евро), а бюджеты накопили огромные долги, что ограничивает возможность дальнейшего заимствования в целях стимулирования.
Кстати, в этом отношении ситуация в России несопоставима, причем в лучшую сторону. У нас крайне низкий государственный долг (причем почти весь в национальной валюте), сбалансированный бюджет и приемлемая инфляция. К этому надо добавить низкую безработицу, положительный платежный баланс и практически прекратившийся отток капитала (который примерно соответствует выплатам внешних долгов корпорациями).
А дальше мы вступаем в зону неопределенности — и технологической, и экономической. Ситуация в мире очень быстро меняется. Неопределенность — вот главное слово сегодняшнего дня.
— То есть такое уже случалось в истории человечества, когда неопределенность и отсутствие четких ориентиров и правил ставило экономистов в тупик?
— Да, конечно. Собственно, это происходило в периоды уже названных мной структурных кризисов ХХ столетия.
Неопределенность вообще возникала на разных этапах развития после начала современного экономического роста, то есть с XVIII века. Скажем, в конце XVIII — первой половине XIX века, когда появился и торжествовал экономический либерализм в своих ранних формах, никто всерьез не рассматривал важность структурных сдвигов в экономике, никто не воспринимал промышленность как более передовую отрасль, чем сельское хозяйство. Идеи laissez-faire (свободы торговли и неэффективности протекционизма) возникли не на пустом месте, а отражали технологические и политические реалии того времени, когда самыми мощными в экономическом, политическом и (главное) военном отношениях были аграрные монархии. Отсюда скептическое отношение многих правительств (в том числе российского) первой половины XIX века к развитию промышленности. И только позднее, к концу XIX столетия, появилось понятие передовых и отсталых отраслей, необходимости структурной модернизации (или индустриализации).
Отсюда вывод: искать рецепты для решения проблем сегодняшнего дня в прошлом вряд ли уместно. Знать минувшее, конечно, нужно, но оно не лечит, разве что предостерегает. Например, сейчас попытка назначить какую-либо из отраслей отечественной экономики на роль передовой со всеми вытекающими последствиями (я о концентрации ресурсов государства на направлениях, которые кажутся в настоящий момент приоритетными) приведет лишь к проигрышу и потерям в будущем.
Скорость (а следовательно, неопределенность) технологического прогресса сейчас такова, что предсказать даже недалекое будущее очень затруднительно. Я бы сказал жестче: то, что сегодня представляется передовым, таковым точно не будет просто потому, что обновление происходит исключительно быстро.
Сейчас передовыми являются не отрасли, а технологии. И в любой отрасли вы можете наблюдать как передовые технологии, так и отсталые.
— Видимо, это не всегда осознанно. Известно о сырьевой зависимости отечественной экономики, и ставка на добывающую отрасль тут, скорее, от бессилия, чем по желанию...
— Россия далеко ушла от сырьевой зависимости. «Цена отсечения» в бюджете (стоимость барреля нефти, сверх которой доходы идут в нацрезервы.— «О») — порядка 40 долларов за баррель, причем она индифферентна к колебаниям цен на нефть. Колебания цены на нефть вот уже несколько лет не отражаются на федеральном бюджете. И от «голландской болезни» (снижение эффективности экономики страны из-за увеличения экспорта сырьевых ресурсов.— «О») наша экономика после 2014 года излечилась. Да, экспорт сырья по-прежнему играет важную роль в российской экономике, но не только его продажи обеспечивают исполнение бюджета и его расходы.
Но я говорил о том, что концентрация ресурсов на любом направлении — ошибка и равносильна поражению. Стимулировать надо не отрасли, а развитие технологий.
— Но как поддержать развитие технологий?
— Единственно верный способ — передать риски частному бизнесу. Это задача предпринимателя — понять, во что инвестировать. Бизнес рискует своими деньгами, поэтому расчет будет максимально точным. Главное — не мешать. Бизнес и так не слишком склонен сегодня рисковать. И это не только российская проблема: в большинстве стран норма инвестиции сегодня ниже нормы сбережений. Это говорит о том, что денег много, но их не хотят вкладывать. Сказываются и сложности инвестиционного климата, и технологическая неопределенность. Изменения происходят так быстро, что нельзя понять, что будет эффективным завтра. Вот инвесторы и не спешат, ждут, размещая средства в ценные бумаги или на депозиты. Надо их стимулировать вкладываться в технологии.
Важным условием этого является повышение эффективности госуправления. В России сегодня сложилась интересная ситуация, когда главные проблемы и решения, необходимые для экономического развития, находятся вне экономического поля: они — в эффективности госуправления. С этим связаны проблемы, о которых можно прочитать в любом официальном или экспертном документе: инвестклимат, риски предпринимательства, эффективность правоохранительной и судебной систем.
— Но РАНХиГС как раз и готовит управленцев. Значит, вы можете изменить ситуацию. В чем проблема?
— Президентская академия реализует запрос государства на подготовку кадров. В современном мире не может быть раз и навсегда подготовленных специалистов. Это очень динамичный процесс. Отвечая на вызовы времени, все должны быть готовы учиться и переучиваться. Важно понимать, что страны и регионы конкурируют в настоящее время не дешевизной труда и не природными ресурсами, а качеством человеческого капитала и качеством государственного управления. Отсюда и важность подготовки кадров — хотя все к этой задаче, разумеется, не сводится. Причем сейчас мы в академии особый упор делаем не на подготовку отдельных специалистов, чиновников, но на формирование управленческих команд, которым было бы по силам решать актуальные задачи сегодняшнего дня.
— То есть за отечественную экономику можно не волноваться? Мы чувствуем себя «спокойно»?
— Конечно, нет. Там тоже наблюдается парадокс — беспрецедентно хорошая макроэкономическая ситуация, которой многие страны могут только завидовать, но довольно негативная ситуация в микроэкономике. Этот разрыв образовался не сегодня. За этим стоят и проблемы технологической неопределенности, и несформированность адекватной новым реалиям модели экономического роста, и качество институтов, связанных с предпринимательским климатом. Собственно, об этом идет речь в моей книге, которая была упомянута в начале нашего разговора.
— И что мы обрели?
— Мы научились купировать кризисы — за последнее десятилетие мы проходили их гораздо мягче, чем кто-либо мог ожидать. (Помните, как Барак Обама уверял в начале 2015 года, что российская экономика будет порвана в клочья?) Это очень важно, но недостаточно для динамичного посткризисного роста. Впрочем, не стоит игнорировать и тот факт, что низкие темпы роста на протяжении этого турбулентного десятилетия демонстрируют и наши основные торговые контрагенты — ведь это все-таки Европа, а не Китай.
Свою роль будут играть инвестпроекты, в которых предполагается как стимулирование спроса, так и предложения. Но это игра в длинную, которая требует времени. Налицо эффективная бюджетная и денежная политика. Выдвижение в качестве приоритетов человеческого капитала и инфраструктуры.
Кстати, говоря о темпах экономического роста, надо еще и понимать, насколько адекватно мы их измеряем. Опять же с точки зрения особенностей современных технологий.
— А в чем здесь проблема?
— Это сложнейшая тема, касающаяся объективности такого показателя, как валовый внутренний продукт (ВВП). Как известно, ВВП — это совокупная стоимость произведенных за год конечных товаров и услуг. Проблема в том, что в современном мире значительная часть их стремительно удешевляется. Если раньше технологический прогресс обеспечивал удешевление новых продуктов от поколения к поколению, что теперь это происходит в рамках одного поколения. Иными словами, технологические инновации, быстро внедряясь в жизнь общества, фактически (точнее, статистически) ведут к снижению объема ВВП в его привычном понимании. Причем налицо расхождение благосостояния (которое увеличивается) и динамики ВВП. Чтобы было понятно: электронные книги, к примеру, не нуждаются в древесине (несколько отраслей промышленности), типографиях, труде наборщиков и корректоров, не требуются для их дистрибуции магазины и транспорт. Все эти отрасли остаются не задействованы, а они в эпоху безраздельного доминирования бумажных книг и создавали существовавший объем ВВП. Но можно ли сказать, что торможение показателя ВВП в этом случае приводит к ухудшению благосостояния? К аналогичным результатам приводит «уберизация».
Впрочем, полностью отойти от показателя ВВП пока не удается. Альтернативные способы подсчета обсуждаются, но пока не очень убедительны. Вместе с тем можно выделить отдельные показатели, которые могут более точно оценивать состояние и динамику данной экономики, правда, они не являются синтетическими и не вполне пригодны для межстрановых сопоставлений.
На мой взгляд, на сегодняшний день для России важнее всего обращать внимание на показатели динамики частных инвестиций, на доступность кредита (ставка на рынке коммерческого кредитования отражает как уровень инфляции, так и уровень доверия), на показатели диверсификации экспорта, на динамику реальных доходов населения, на динамику ипотеки.
Именно эти показатели отражают реальное состояние современной российской экономики и благосостояния людей. Благосостояние важнее номинальных цифр экономического роста.
— Доходы населения падают с 2014 года...
— И это проблема посерьезнее цифр ВВП. Медленный рост экономики и отсутствие роста доходов населения не способствуют увеличению спроса. Специфика нынешней ситуации в том, что за годы действия санкций и контрсанкций в России был освоен навык не допускать масштабного кризиса в экономике за счет, как выяснилось, отсутствия последующего серьезного роста. Копить научились, инвестировать — нет.
— Выходит, без катаклизма не обойтись? Серьезный рост в экономике только через кризис?
— Не обязательно. Хотя выдающийся экономист прошлого века Йозеф Шумпетер и ввел в обиход термин «созидательное разрушение». То есть экономический кризис при всей его тяжести уничтожает слабые компании, расчищая место на рынке для новых игроков, для новых технологических проектов. Но это происходит болезненно — через рост безработицы и резкое падение доходов. Впрочем, Россия за последние пару десятилетий научилась не допускать сильного падения доходов и роста безработицы, но платит за это низкими темпами экономического роста по окончании кризиса.
— То есть, по-вашему, страна из него вышла?
— Безусловно. Рост экономики, пусть и малыми темпами, налицо. Занятость высокая. Макроэкономические параметры, как я уже говорил, хорошие.
— В начале разговора вы говорили о формировании новых валютных конфигураций. А что происходит сейчас?
— Структурные кризисы действительно ведут к новым валютным конфигурациям. Если 10 лет назад мне казалось, что нас ждет усиление роли юаня, а также региональных резервных валют, то теперь я бы сделал акцент на перспективы криптовалют. Заметьте: если центробанки еще относительно недавно отказывались признавать за ними сколько-нибудь серьезные перспективы, то теперь пытаются выпускать собственные. Эта тенденция заметна еще и на фоне небывалых действий американской администрации, всячески пытающейся подорвать доверие... к доллару. Это странно, но факт.
Кроме того, набирает популярность и новая денежная теория (modern monetary theory, MMT), которая утверждает, что если государство заимствует в собственной валюте и последняя надежна, то можно не обращать внимания на долг, бюджетный дефицит, можно печатать сколько угодно денег, но при этом изымая избыток денежной массы через налоги. То есть в наши дни стала возможна кредитно-денежная политика, не связанная традиционными макроэкономическими ограничениями. Впрочем, если разобраться, то в этом нет ничего нового: полвека назад такие опыты уже проводились, на какое-то время это давало толчок к развитию, но потом наступал обвал. В истории многое повторяется. Хотя, как замечал Карл Маркс, первый раз как трагедия, а второй — как фарс.
— Рост госсектора способен привести к возврату в реалии советского времени, пусть и на новом витке развития?
— Советское прошлое было иным: с устанавливаемыми государством ценами, плановым хозяйством, отсутствием частной собственности. А госкорпорации — составная часть не только социалистической, но и капиталистической модели. Мы имеем по факту капиталистическую, рыночную модель, хотя и с мощным госсектором. К слову, это не только российская тенденция. Роль государства вообще усилилась во многих странах. Причем больше в политической сфере, нежели в экономической.
— Возврата к административно-командной системе управления экономикой тоже не наблюдается?
— Смотря что понимать под этим термином. Административно-командная система основывалась на отрицании частной собственности, на государственном установлении цен, на централизованном установлении связей между предприятиями. Наконец, не стоит забывать, что свободная торговля являлась уголовным преступлением, а торговля валютой наказывалась вплоть до высшей меры. Сколько бы мы ни ценили советский период и опыт тех лет, но возврата к нему нет. Уже на рубеже 1980–1990-х годов Россия пошла по иному пути развития. И к 2000 году была практически завершена посткоммунистическая трансформация. Сейчас же ключевые наши задачи связаны с институциональной и структурной модернизацией. Собственно, об этом — нацпроекты, обозначенные в известном указе президента России от 7 мая 2018 года. Хотя надо понимать, что сформулированные в нем цели социально-экономического развития носят гораздо более долгосрочный, стратегический характер.
Беседовала Светлана Сухова
Огонек. №50. 2019
