Евразийская интеграция перестала быть трендом
Александр Князев, доктор исторических наук, эксперт по Центральной Азии и Среднему Востоку
Среди наиболее часто обсуждавшихся к началу 2018 года в экспертных и политических кругах региональных трендов – расширение евразийской интеграции. На вступление в ЕАЭС, казалось, были обречены Таджикистан, Узбекистан, перед необходимостью включения в этот процесс просто по определению оказывалась и Туркмения. В итоге Душанбе так и не дал ответа даже на объективно оптимальное для республики предложение российской стороны о предоставлении Таджикистану статуса страны-наблюдателя. Узбекистан остался верен своей парадигме – неучастию в многосторонних альянсах, влекущих какую-либо ответственность. О Туркменистане в этом контексте можно рассуждать, только исходя из известной мудрости: если «или хорошо, или ничего», то и говорить, собственно, нечего.
Евразийская интеграция в регионе к концу 2018 года остановилась на рубеже, когда говорить о расширении не приходится. Хотя актуальным остается ее развитие в глубину, да и то лишь с одним из региональных участников, а именно с Казахстаном, продолжающим сохранять устойчивый интерес к этому процессу, несмотря на множество возникающих противоречий и сложностей. В отличие от еще одного формального регионального участника ЕАЭС, Киргизии, при вступлении осуществившей все свои желания в полном объеме, ожидать от Бишкека чего-то прорывного вряд ли будет перспективно.
Еще одно из «интеграционных» ожиданий года – собственно региональная интеграция, связываемая с происходящими в течение двух последних лет изменениями во внешней политике Узбекистана. Толчком к ней стал саммит глав государств, прошедший в Астане в марте 2018 года. Эту инициативу необходимо рассматривать в рамках общего роста активности в регионе по сотрудничеству с США, а в более широком смысле как инициативу Узбекистана и Казахстана по переформатированию региона в своих интересах. На тактическом уровне поддержка американских проектов является для местных политических элит одним из инструментов маневрирования в рамках «многовекторной» внешней политики и вовсе не означает, что кто-то из них является сторонником настоящей региональной интеграции. Во всех пяти странах действуют как абсолютно разные экономические и политические модели, так и разные общие тенденции развития. Региональная активизация Узбекистана преследует абсолютно эгоистические цели по формированию регионального рынка «для себя» в рамках запущенной в стране новой, экспортоориентированной экономической модели. Для Узбекистана, значительная часть экспортных товаров которого низкоконкурентна на мировых рынках, региональный рынок имеет принципиальное значение. Вполне прагматичное понимание же региональных процессов, существующее в Ташкенте, диктует необходимость согласования действий с Астаной. Некое потепление во взаимоотношениях с Душанбе и Бишкеком вряд ли будет иметь большое стратегическое продолжение – любой «медовый месяц» рано или поздно, но подходит к концу. Особенно учитывая, что большое количество двусторонних противоречий просто выведено в латентное пространство, их решение – вопрос среднесрочного будущего.
Объективно Казахстан, Киргизию, Таджикистан, Туркмению и Узбекистан помимо географического соседства уже давно очень мало что объединяет, кроме российского и советского прошлого и русского языка, но это уходящие факторы объединения, работающие лишь для нынешнего поколения политической элиты. Давно констатировано, что регион в своей истории бывал консолидирован лишь под тем или иным внешним интеграторством: империи Чингисхана, Российской империи, СССР. Вся остальная история Средней Азии – это история больших и малых войн между существовавшими государственными и квазигосударственными образованиями.
Можно добавить, что склонный к абсолютному изоляционизму Туркменистан изначально отвергает участие в каких-либо альянсах, приверженность к двусторонним отношениям записана и во внешнеполитической доктрине Узбекистана. Казахстан и Киргизия в своих действиях ограничены условиями участия в ЕАЭС, а Казахстан, Киргизия и Таджикистан – условиями участия в ОДКБ. Последнее нужно признать определенным успехом российской региональной политики, хотя отдаленные последствия этой политики пока скорее неясны. Стоит ли говорить о том, что геополитические и геоэкономические цели этих проектов противостоят региональным интересам России и Китая, что никак не могут не учитывать в тех же Ташкенте и Астане.
Рассуждая в категориях реальной политики, вне пропагандистских клише, можно легко резюмировать, что ставшее уже традиционным педалирование «афганской угрозы» для стран региона, как и в многие предыдущие годы, уверенно сохраняется. Хотя и традиционно не сбывается. Это относится и к вопросу об угрозах со стороны ИГ («Исламское государство», запрещено в РФ), якобы концентрирующего силы на севере Афганистана и вынашивающего планы агрессии через Пяндж и Амударью. За рамки этих клише в течение года заметно вышла информационная политика Казахстана и Узбекистана. Астана в большей степени сосредоточилась на внутренних проблемах, реально связанных с угрозами радикально-религиозного характера. Ташкент увлекся продвижением своих экономических проектов в Афганистане, что не очень-то сочетается в публичном информационном пространстве с алармизмами, тиражируемыми из Москвы и вполне корыстно эксплуатируемыми в Бишкеке и Душанбе. Образ угрозы, созданный медиаресурсами самого ИГ, легко позволяет Таджикистану и Киргизии получать российские преференции в сфере обеспечения безопасности, наметившееся разнообразие в дискурсах по поводу подобного алармизма в соседних Казахстане и Узбекистане этому не мешает.
Среди ощущаемых трендов на перспективу 2019-го мало нового. В Туркменистане – это продолжающийся уже несколько лет финансовый и социально-экономический кризис, связанный с неспособностью Ашхабада к реальной диверсификации если уж не экономики в целом, то хотя бы газового экспорта. Это относится и к широко рекламируемому проекту газопровода ТАПИ: в конце марта текущего года было торжественно запущено строительство его афганского участка, а в конце года выясняется, что только сейчас Саудовская Аравия выделила деньги на приобретение труб для небольшой части туркменского участка газопровода, официально давно построенного. На фоне мифологических успехов некоторый оптимизм внушает возобновление переговоров «Туркменгаза» с «Газпромом», что при положительном итоге позволит Ашхабаду и дальше держаться на плаву.
Отсутствие необходимой динамики в осуществлении проводимых реформ, прежде всего в экономической сфере, должно подвести Ташкент к пересмотру и своих преобразований в сфере общественной жизни, да и снизить пафос в региональных вопросах. Среди беспокоящих факторов жизни Узбекистана, имеющих и серьезное значение для соседей и партнеров, нужно отметить чрезмерную либерализацию религиозной сферы, что чревато неожиданностями после долгих лет консервации. Сужение элитной базы действующей власти относится скорее к проблемам внутриполитической жизни, однако та роль, которую Узбекистан играет в регионе, заставляет и на этот процесс смотреть с точки зрения общерегиональной стабильности. Что же касается внешней политики Ташкента, то ярким примером следования прежней «многовекторности» является политика Узбекистана на афганском направлении. В Ташкенте рассчитывают, что своей лояльностью в осуществлении геополитических планов США заслужат гарантии США для реализации своих проектов в Афганистане. В частности, по строительству железной дороги Мазари-Шариф–Герат, которая должна объединить центральноазиатскую железнодорожную сеть с Ираном, приобретая специфическое геополитическое значение и принципиально противореча военным и геополитическим интересам США на Среднем Востоке. В связи с этим проектом уместно отметить высокий уровень использования PR-средств, сопровождающих региональную политику Ташкента на протяжении последних двух лет. Уже упомянутый выше «медовый месяц» в отношениях Узбекистана с Таджикистаном и Киргизией создает новые алармизмы: с либерализацией визового режима, упрощением транзита через территорию Узбекистана возникает новый уровень угроз и рисков в сфере безопасности. Растет наркотрафик с территорий этих двух стран, а также распространение всего комплекса явлений, связанных с радикальными религиозными структурами.
Растущая либерализация религиозной сферы – один из развивающихся трендов Киргизии с ее обновленным около года назад политическим режимом. Другой элемент новизны состоит в усилении коррупционного давления на частный бизнес, собственно, другого не следовало и ожидать, это само собой диктует происходящий передел собственности и сфер контроля над финансовыми потоками от чиновничества, связанного с экс-президентом Алмазбеком Атамбаевым, к новому чиновничьему классу, связанному с кланом президента Сооронбая Жээнбекова. В рамках этого передела необходимо оценивать и участие Киргизии в ЕАЭС, происходивший осенью 2017 года погранично-таможенный конфликт, по результатам которого усилиями казахстанской стороны были ограничены контрабанда и реэкспорт китайских товаров в страны ЕАЭС через Киргизию, лишь выведен в некоторую паузу. И контрабанда, и реэкспорт являются важнейшими источниками доходов любой киргизской элиты, и говорить об их полном и окончательном прекращении было бы слишком опрометчиво. Помимо передела в этой республике идет и процесс централизации контроля над финансовыми потоками, впереди – дальнейшее утверждение нового клана у власти в режиме «Бакиев 2. 0».
Накопление протестного потенциала – важнейший, вероятно, из трендов для Таджикистана, об этом могут свидетельствовать, в частности, события конца 2018 года в Горном Бадахшане. Степень криминализации экономической деятельности в Таджикистане, в первую очередь разнообразной контрабанды, включая наркотрафик, а также степень участия в этом коррумпированных силовых структур мало согласуются с объявленной властями «борьбой с криминалитетом». Действия Душанбе в ГБАО в реальности в очередной раз направлены на зачистку инакомыслия и любой несанкционированной общественной активности. И лишь заодно выполняют функцию передела сфер контроля в криминальном и теневом секторах местной экономики с учетом интересов руководства центральных силовых структур. В то же время латентный рост неконтролируемого религиозного радикализма, ускорившийся с запретом институционализированного «политического ислама» в лице Партии исламского возрождения, остается угрозой, выходящей далеко за рамки собственно Таджикистана.
НГ-Дипкурьер. 09.12.2018
